Андрей Битов: Промывание мозгов

29 мая, 2020 4:12 пп

Игорь Свинаренко

Игорь Свинаренко, 28 мая 2015 г.:

Битов-1
Длинный тост в форме старой заметки

Пожалуй, Битов – самый великий из живых русских писателей. Умён страшно, причем ум его не от эрудиции, не от образованности, а натуральный, природный. Ну а что вы хотите – человек всю жизнь только и делает, что думает.

Его беседа очень густа и глубока, то и дело приходится переспрашивать. Быстро устаешь. И тут ничего не поделаешь – не просить же его сбавить интеллектуальный накал.

Его то печатали, то не печатали, но он мало на это обращал внимания – занимался собой и литературой. Писал что ему в голову взбредет. (И говорит он настолько же бесцензурно. Не пытаясь показаться лучше чем он есть, не приукрашивая себя, что очень симпатично.) Без оглядки на внешние обстоятельства. С советской властью он не конфликтовал – он ее просто не замечал. Его интересовали темы более долговечные.

Этим он и интересен.

То же касается и его книг.

Андрей Георгиевич Битов родился 27 мая 1937 г. в Ленинграде, на Петроградской стороне.

Блокадник.

Отец — архитектор. Мать — юрист. Пишет с 1956 года. В 1957 году поступил в Ленинградский горный институт. В 1957-1958 служил в стройбате на Севере. В 1958 восстановился в институте, окончил геологоразведочный факультет в 1962. C 1965 года — член Союза писателей. В 1978 году в США опубликован роман «Пушкинский Дом». В 1979 году он — один из создателей бесцензурного альманаха «Метрополь».

По этой причине до 1986 года не печатался.

Автор множества книг.

Награды: Орден «Знак Почёта», Орден «За заслуги в искусстве и литературе» (Франция), две Госпремии РФ (1992 и 1997), Пушкинская премия фонда А.Тепфера (Германия), Премия за лучшую иностранную книгу года (Франция) и многие другие.

С 1991 года — президент российского Пен-клуба. Один из создателей неформального объединения «БаГаЖъ» (Битов, Ахмадулина, Горин, Алешковский, Жванецкий), распавшегося «в силу самобытности».

По примеру древних греков считает, что после 70 человек может позволить себе делать все, что хочет.

Четверо детей от разных жен, пятеро внуков от разных детей.

ЗОДИАК

Мы встретились в начале 2009 года — незадолго до 80-летнего юбилея Фазиля Искандера. И конечно поговорили про юбиляра.

— 1929-й — мощный год, много в нем писателей родилось. Кроме Фазиля это Алешковский, Кундера, Сергей Бочаров (литературовед), Конецкий, Шукшин — которого я лично не знал но очень люблю как прозаика – и даже Кочетов. Таким же мощным по рождениям был и 1937-й год — мой. Там все 12 знаков Зодиака. От Владимира Уфлянда — и кончая Высоцким. В марте в один день родились Распутин с Маканиным. В апреле Бэла Ахмадуллина. В июне — Юнна Мориц. В августе, по-моему, также и Вампилов. И в конце, в декабре — Аверинцев. Вот что значит сталинский указ о запрещении абортов летом 1936 года! Вот такая получается история, очень неполиткорректная. Этому закону многие обязаны своим появлением на свет. А так-то заводить ребенка – тем более второго — под страхом ареста многие может и не стали бы… Я писал об этом в книге «Начатки астрологии русской литературы».

Многие иронизируют над моим увлечением восточным календарем… А зря. Это серьезно! Есть определенные закономерности. Даже в 19-м веке люди рождались порциями, есть все знаки Зодиака, зоопарк такой образовывался за 12 лет.

Если перечислить писателей Золотого века, сразу видно, что они как яички лежат в корзинке. И Серебряного века это тоже касается. Ахматова – это 1889-й год, Пастернак – 90-й, Мандельштам – 91-й, Цветаева – 92-й, Маяковский – 93-й, Георгий Иванов – 94-й, Есенин – 95-й… или я его с кем-то перепутал?

— А Вы читали про себя, с позиций Зодиака, — похоже?

— Еще в самиздате ходила книжечка совсем уж для кухарок, простенькая, с гаданиями и всякой ерундой, и про гороскопы там тоже было. Оттуда первая моя информация. Я посмеивался, а потом нашел про себя такое: «Несерьезный Бык, в общем, очень выносливый». Это «в общем» – мне понравилось.

УРОКИ АРМЕНИИ

— В Армении вас любят и дарят серьезным визитерам богатый цветной альбом. И в альбоме про страну вообще — и перепечатан ваш старый текст в частности.

— Да, есть такое дипломатическое издание. Они у меня украли название, «Уроки Армении» — и так назвали весь альбом. Понятно, за что меня там любят — за то, что я предал гласности геноцид армян, тогда это была под грифом «Для служебного пользования» тема. А за что здесь?

— Я там, ходя по коньячному заводу, с потрясением думал о том, что вы на этом заводе не были.

— В тот приезд, на неделю, когда собирал материал для книги – на заводе не был, но коньяк-то на столе был. И когда был опубликован мой текст, армяне бурно отреагировали на это. Первый секретарь армянского ЦК – кто тогда был? – вызвал Гранта Матевосяна, это мой друг ближайший армянский, и спросил: «Ты его возил?» Да, говорит, я возил. «Хорошую статью написал твой друг». (Книгу он называл статьей, обкомовское такое понимание жанра.) «Что хочешь за это?» А Грант ему говорит: деньги были бы, попросил бы у вас «Волгу», чтоб вы мне ее продали. Это был тогда верх престижности.

— Тонко он сказал.

— «Но денег нету, и потому вот что я попрошу…» А тогда шло слияние колхозов. И слили грантовский колхоз, откуда он родом, с соседним. Думали, станет лучше, а стало хуже. И Грант просит — разлейте обратно! Первый сразу вызвал какого-то клерка и говорит: «Распорядись». Дал указание. Грант говорит, что вышел окрыленный и подумал про первого – все-таки царь! Но ничего не было сделано.

— А я думал — и колхозы разъединит, и «Волгу» подарит.

— Нет. Потом Грант долго себя ругал за то, что на секунду обольстился властью.

— Тонко, тонко — художник и власть…

ВЕТЕРАН СОВЕТСКОЙ АРМИИ

Расскажите о своей службе в Советской Армии. Как странно, что вы, такой человек, в нее попали.

— Да, слава Богу, я этот опыт получил.

— Почему — слава Богу?

— Тогда казалось, что это ужасно — но теперь ясно, что это было уместно. Довольно страшный был опыт… Он поднял мои детские мозги на более зрелый уровень. Тогда как раз особенно усилилась борьба за мир. И одновременно шла реабилитация, опустели зоны многие. В бывшие зоны, которые опустели, стройбат тогда и селили. Когда я туда попал, это была с виду настоящая зона — с проволокой, с вышками, с бараками, со всем, что положено. Склады были забиты обмундированием зековским — и нас одели в эту асфальтовую черно-серую форму. Чтоб она зря не пропала.

— Это было похоже на театр. Вы попали в такую как бы массовочку…

— Над входом было написано «Добро пожаловать».

— А не «Arbeit macht frei».

— Ну, вот в таком духе. Если сравнивать нас с настоящими зеками, то надо сказать, что прав у нас никаких не было, никаких — кроме права выбирать верховный совет СССР.

— Вы все-таки окунулись в жизнь пролетариата. А то все с интеллигентами общались…

— Не совсем это был пролетариат. Как и те не совсем интеллигенция. В стройбат сброд поступал, кто попадал в конце призыва, люди, которых не хотели брать другие войска.

— Приличные люди то есть.

— Нет… Это были люди с мелкими сроками, с отклонениями разными, с недостатками физическими…

— И интеллигенты.

— Может быть. Я был с неоконченным высшим, в очках — они не знали, как меня применить, и потому старались спихнуть куда-то, переводили из одного стройбата в другой. И я побывал в нескольких таких зонах, проехал с севера Карелии до Коми. Потом, когда читал запрещенную гулаговскую литературу, то у меня картинка была, топонимика же знакомая.

— Если б Хозяин еще чуть протянул, то вы могли б побывать в тех же самых зонах в том же обмундировании, — но только не солдатом а чистым зеком!

— Если б Хозяин?.. Нет, все вовремя происходит…

СЛУЧАЙНО В ПИСАТЕЛИ

— И дальше вы совершенно случайно попали в писатели. Удивительно!

— Это не совсем так. Это в стройбат я попал из-за литературы, неслучайно. А в литературу правда я попал случайно. Меня затащил в литобъединение мой приятель. Это было очень мощное литобъединение. Из имен назову такие: Горбовский, Кушнер, Городницкий… И многие другие. Значит, затащили меня… Это получилось, думаю, потому, что в этом возрасте ищешь среду себе социальную какую-то. И вот мне случайно повезло со средой. Меня спросили — пишешь? Пишу! – соврал я. Ну почитай. А что читать? И я прочитал стихи брата старшего. Они так поморщились — но приняли меня. Потом я стихи писать стал сам.

— А что вы прочли из брата?

— Я прочитал два стихотворения. В одном были даже строчки неплохие…

— Ну-ка, ну-ка!

— «Необходимость и случайность,
Связь и борьба противоречий,
та-та-та… отчаянно
Остатки мыслей в ней калечащих».

И еще какие-то такие:

«Не плачь, не жалей, не зови.
Что оттого что нынче, как бывало,
Над прежними стихами о любви
Я по-мужски… та-та-та, та-та-та-та».

Эти точно я прочитал.

— И чему же нас учит этот случай? Что в вас скрывался писатель, который внезапно выскочил наружу? Или что любой думающий и чувствующий человек может сесть и начать писать, хорошо причем?

— Ничему он нас не учит; просто судьба такая. И потом, я никогда не хотел служить, — это правда. Не любил я этого. А единственный способ избежать службы — вот он, писательство. Так что все совпало. Но, думаю, я потому стал писателем, что был читателем. Задним числом, когда излагаешь, то получается, что я родился писателем. Но это не так. А читал я действительно с упоением. Была пора такая, не было других масс-медийных форм развлечения. Я читал, вычитывая слог хороших писателей. Позже, когда папа умер, мама, разбирая его письма, нашла одно с таким текстом: «Старший мечтает стать летчиком, а младший – писателем!» Летчиком — логично по военным обстоятельствам, а писателем в 4-то года! — вот и судите сами. Я об этом понятия не имел, забыл, и мать не помнила. В блокадную зиму на вопрос «кем будешь?» я отвечал — писателем! Отвечал так, читать еще не умея!

— Вы, наверно, зато слушали, как вам читают? Помните это?

— Я ничего не помню, кроме холода и голода. Судьба видна назад, а не вперед.

— Назад?

— Вот когда назад смотришь, то видишь судьбу. А вперед смотришь — ничего не понимаешь. Утром проснулся — живой. Это чудо — организм продолжает жить.

СТРАШНЫЕ ДИАГНОЗЫ

— Кстати, что вы чувствовали когда всерьез заболели? Когда решался вопрос жизни и смерти?

— Почувствовал что силы мобилизуются. Как во время войны боялась мать, за отца — так во время болезни за меня боялись близкие. Ну, надо верить врачам и помогать им. И таких случаев у меня было два. В первом случае — я был вообще приговорен, так все думали. А во втором случае — вовремя «поймали». Врачи у меня были хорошие: Коновалов и Матякин. Я лечился у них в отделении головы и шеи — я это называл «отделение головы ОТ шеи».

— Хорошо звучит.

— Рак горла это был. Вовремя спохватились, и вот видите — я перед вами сижу. После операции. А если б это запущено, как у Венедикта Ерофеева — то…

— Его советская власть не выпустила на Запад, его туда звали на лечение.

— Она всегда была гуманной, власть.

— Значит, вам не было страшно, и вы думали, что все кончится хорошо.

— Да. Я не боялся. А боялись — близкие. Боятся, а, может быть, и молятся. Помню, я шел как-то по Лондону и увидел вывеску: «научно-исследовательский институт лечения молитвой». Я и сам молился, но, поскольку я человек, хотя и верующий, но не воцерковленный, понял, что и молитв-то я толком не знаю. Так что молился я строками из классиков. Я например вместо молитвы шептал последние слова Гоголя: «Господи, как поступить, чтоб навсегда запомнить преподанный мне тобою в сердце урок». И еще строчкой из Пастернака: «О Господи, как совершенны Дела твои, — думал больной». Молился я за себя и за других. Я понимал, что, если я уйду, то другим — моим близким — лучше от этого не будет… Вот недавно я ходил на выставку Юрия Роста в Манеже и встретил всю свою команду нейрохирургическую, и они меня узнали! Как-то так, значит, я себя вел, что они меня запомнили… Значит, я как-то отличался от других — в том числе и на хирургическом столе. Помню, операция происходила под местным наркозом…

— И вы что же, им анекдоты рассказывали?

— Нет, я потребовал зеркало заднего вида, чтобы видеть, как мне делают операцию. Смотрел и комментировал. Приговорен я был тогда вполне, процентов… больше чем на 90. Но мне только промыли мозги! Вот все слова точные: язык знает все. Думали, что рак — но его не было, а был просто абсцесс. Вымыли гной — и все.

— Повезло! А страшно, значит, не было…

— Тут не до страха. Я ж говорю — была какая-то встречная мобилизация. Они знали весь приговор, и для них было полным подарком и радостью, что больной оказался мнимый. Вовремя поймали…

— Хороший заголовок: «Андрей Битов. Промывание мозгов».

— Проделали мне дырку в голове… А потом кстати мода появилась — оставлять в голове открытую дырку: для связи с космосом. Некоторые сверлят специально.

— Ну а вы-то чувствуете связь с космосом?

— Нет, ну зачем так уж кокетничать. Я — нормальное существо.

— Может, вы это так легко перенесли потому, что по работе занимаетесь размышлениями о жизни и смерти?

— О смысле? Нет, тут иначе; я буровик по специальности (правда пробыл им не долго, ушел в литературу), и вот я думал – вот они буром пройдут подкорку, войдут в кору…

— …и возьмут керн.

— Да… Найдут некое месторождение. Все было абсолютно так!

— Вам было сколько тогда?

— Человек попадает в критические точки, по моей трактовке восточного календаря, в 6 лет, потом в 18, 30, 42, 54 года. Вот у меня раз это было в 54. Человек в этом возрасте проходит нижнюю точку цикла. 6 лет — это перед первым сроком, когда человек в школу идет. В 18 — в армию. В 30 жениться пора, в 42 – осуществиться, в 54 – может и концы отдать? Ну, там, плюс минус… Все это, впрочем, условно. Но тем не менее – когда проходишь эти точки, надо к себе быть очень внимательным. Раньше было другое отношение к возрасту, а теперь все стали какие-то вечные.

— В каком смысле?

— Как еще Солженицын в «Крохотках» сказал про советского человека – «Мы не умрем». А впрочем, может, это и правильно. Не думать о ней ежесекундно. Главное – чтобы помереть не позорно. «Господи, я не готов!» — строчка из любимого негритянского spiritual. Я много занимался нашим негром Пушкиным в последнее время, и увидел, что на всем протяжении жизни у него – готовность умереть сопровождает повышенную активность жизни.

ПУШКИН

— Много написано о том, что Пушкин был глубоко религиозен… Отсюда наверно и готовность?

— Верующим он был безусловно!

— Но когда пишут о его глубочайшей религиозности — что вы думаете?

— Конечно, Пушкин, бедный, подпадал под действие всех идеологических кампаний, какие только были возможны. Кого только из него ни пытались сделать! А он просто был живой. На все смотрел открытыми и честными глазами. Поэтому мог выражать весьма противоположные точки зрения.

— Вот как вы, например.

— Ну… А если я не хочу стоять и с Пушкиным рядом? Если человек независим — то он независим. И его никуда не удастся приписать. Пушкина не надо истолковывать, его надо хоть раз прочесть. Он не Христос и не Антихрист. Глупо ставить нас перед таким выбором!

АСТАФЬЕВ

— Вы были в одном клубе с Виктором Астафьевым.

— В каком?

— Как в каком? В русском Пен-клубе.

— Я не уверен…

— Однако есть такая информация. Вы с ним очень разные, я вот о чем.

— Эта граница между почвенниками и горожанами, — ее же искусственно провели… Ему правда было не до этого деления, он был самостоятельной фигурой. Астафьев был мужик смелый, открытый. Им гордилась вся область, и даже обком ему помогал. Он был одновременно великий писатель и областного, и всесоюзного масштаба. Так что…

— А как ему пенсию перестали платить местные начальники когда он стал власть поругивать? Как же им было не стыдно у него пенсию забирать!

— А им никогда ничего не стыдно.

Средняя оценка 0 / 5. Количество голосов: 0