Adagio и вiнаградная гарэлка
12 августа, 2019 3:24 пп
PHIL SUZEMKA
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
…С Форой Северин встретился на том самом «журе» или «суаре», или как его?.. В общем, на том самом «четверге», когда после прослушивания Вертинского, он возмутился приторностью его «бананово-лимонного Сингапура».
— Скорей небо упадёт на землю, чем это адово место когда-либо станет приличным городом! — высказал тогда пилот то, что думал. — Взять бы вашего господинчика да за такие слова года на три в тот Сингапур!
Собравшиеся возмутились не отношением Всеволода Фадеевича к британской колонии, а его небрежением к талантам их картавого кумира. Юная барышня, которой это было сказано, вспыхнула, и вообще господа собравшиеся были высказыванием Северина дружно фраппированы, но тут пришла неожиданная поддержка, откуда Яворский её уж точно никак не ждал.
— Совершенно и безоговорочно с вами согласна, Всеволод Фадееевич , — раздался за его спиной низкий, насмешливый, пыльный женский голос. — Жуткое место этот Сингапур и быть ему пусту. Ну, а пусто место свято не бывает, господа!..
…Пифос, конечно же, был осведомлён о приезде сестры, но, догадываясь о каких-то старинных её отношениях с Яворским, решил устроить последнему «un’joie involontaire». Буквально в день встречи друзья видались в лаборатории господина Кривого, где тот проявлял очередные фотографические пластинки. Пифос Евпсихиевич был раздражён. Расхаживал в полосатых штанах и нательной рубахе по освещённой красным светом комнате, нервно хлопал себя подтяжками по животу, сосал папиросу, пылавшую в красных фонарях, как обычно, зелёным огнём, утираясь висящим на шее полотенцем, ронял пепел на влажные отпечатки, отчего раздражался ещё более.
— Уж грешным делом на аппарат чуть было не взъелся! — кивнул он на кофр, в котором хранилась драгоценная «Leitzsche Camera». — Подумалось, а вдруг это господа Барнак с Лейтцем напортачили? Один herr и другой herr. Но, оказалось, немцы ни при чём, оба херра молодцы. На других роликах всё нормально, а этот…
Он бросился раскладывать на столе готовые отпечатки:
— Глядите, Всеволод Фадеевич, глядите сами. Вот это наш диск, который мы вместе из пещер притащили, а это сама пещера, стены её, которые я документировал. Линии видите?
Северин присмотрелся. На стенах были те же узоры, что и на диске: спирали и зигзаги.
— Их же не было, — неуверенно сказал он. — Я их, во всяком случае, не заметил тогда.
— Ну, так и я не заметил! — чуть ли не с обидой выкрикнул Кривой. — А аппарат мой взял да приметил! Ну и что это такое, по-вашему? Не ослепли ж мы с вами оба-двое, чтоб очевидного не узреть!
— Не знаю, что это, — растерянно сказал Яворский. — Даже мнения никакого сделать не могу.
Фотограф собрал отпечатки, сердито сунул их куда-то в ящик стола и оборотился к пилоту.
— Всеволод Фадеевич! — спросил он. — Только как на духу: вы хорошо спите?
— Не жалуюсь, — не понял Северин.
— Вот и я не жалуюсь, — с новым раздражением заговорил Кривой. — Да так не жалуюсь, что лучше б жаловался. Сплю три часа в сутки, а встаю молодым и крепким, что малосольный огурец. Всё! Выспался! Что остаток ночи делать – ума не приложу! Хожу-брожу, мысли думаю. Ничего путного не придумал, а спать не хочется. Хочется горы сворачивать. А где мне горы взять? Как там у классика было? — «злой чечен на гору лезет»? Так я ж не чечен и не грузин! А «злой Кривой на гору лезет» — это совсем никуда. Это не поэзия даже, а скотство какое-то. Но силы-то куда пристраивать?!
Сходил пару раз к девицам профессионально бодрствующим, так не век же мне по ним шляться! А всё после этого проклятого подземелья вашего. Диск из дома сюда перенёс. Думал, лучше спать буду. То есть, дольше, хотя бы. Как не так! Раньше дома не спал, теперь тут вот сижу сова совой, филин филином. Сна ни в одном глазу.
— То же самое, — кивнул Северин. — Главное, жаловаться-то не что. Ну, ведь не на прилив же бодрости!
— Угу, — буркнул Кривой. — Не на прилив. А отлива пока не предвидится…
Он взглянул на часы:
— Переоденусь, пожалуй. Нас с вами нынче на «четверг» пригласили, вы идёте?
— Да как-то не хочется, — отозвался Яворский.
— Идёмте-идёмте! — требовательным тоном сказал Пифос Евпсихиевич, пристёгивая серебряным крючком к старомодной полосатой рубашке не менее старомодный целлулоидный воротничок. — А то тоже по девицам от избытка глупой энергии тронетесь…
…Интересным, однако, типусом был господин Кривой. Утверждал, что съёмные воротнички позволяют экономить на рубашках, но хранил всю эту целлулоидную дрянь и запонки к воротничкам в дорогущей лаковой шкатулке времён династии Мин. Серебряный же крючок, по его словам, ранее принадлежал не то Пуанкаре, не то – кайзеру Вильгельму. В вопросе о прежнем владельце Пифос Евпсихиевич постоянно путался.
— Уж лучше сразу – Робеспьеру, — однажды сыронизировал Северин-Тадеуш. — Вы всем рассказывайте, что он лично этим крючком Камилю Демулену воротник перед гильотиной отстегнул.
***
…Про «зов Полярной звезды» знали ещё древние поморы. Знали инуиты. Собственно, инуиты-то и назвали болезнь «зовом Полярной звезды». У поморов она звалась «мерячкой», «меряченьем». Якуты использовали слово «мэнэрик», что означало «делать странности». Больной и вправду делал что-то непонятное: производил странные ритмические движения, иногда бессмысленно копировал движения других, а если заболевших вдруг оказывалось несколько, они могли что-то запеть на неведомых никому языках. Но, самое главное, чаще всего человек уходил строго на север. То есть, шёл к Полярной звезде. Остановить такого практически никогда не получалось: сумасшедший мгновенно впадал в буйство, сила его неожиданно и многократно увеличивалась, он легко вырывался и задержать его не было никакой возможности. С борта кораблей люди бросались в ледяную воду и, естественно, гибли. Они уходили во льды и тоже, конечно, гибли, но уже не на глазах у других.
О болезни знали все полярные исследователи и был слух, будто собиравшийся в очередное путешествие Ричард Бёрд, наслушавшись рассказов Амундсена, взял с собой на всякий случай двенадцать смирительных рубах. Впрочем, это вряд ли: во-первых, Бёрд был лётчиком, во-вторых, летал он не в Арктике, а в Антарктике, где Полярную звезду искать себе дороже, ну а, в-третьих, кого ему там было рядить в эти рубахи — не пингвинов же!
Однако, в целом, явление сочли настолько серьёзным, что им заинтересовался даже Бехтерев, отправивший бригаду врачей на Колу. Поездка никаких особенных результатов не дала. Разгадать тайну «зова» не удалось. Зато была обнаружена некая каменная колонна жёлто-зелёного цвета, при приближении к которой поисковики отчего-то испытали такой ужас, что чуть было не двинулись к Полярной звезде всей своей экспедицией. Там же, в болотах, недалеко от колонны, обнаружилась и каменная дорога, неизвестно куда и зачем ведшая и непонятно, кем и с какими целями вымощенная. Местные утверждали, что и дорогу и колонну тут оставил некий таинственный народ, тысячи лет назад ушедший в каменные подземелья да там и сгинувший. В общем, снова всё говорило о подземных нетленницах и охранявших их воинах-шарашутах.
А ещё выяснилось, что шаманы владеют методами управления тех, кого поразил «зов». Говоря современным языком, зомбируют больных соплеменников, ну а уж дальше поступают с ними как кому заблагорассудится: человек становится абсолютно безволен и всецело подчинён воле заколдовавшего его шамана. В частности, так, вроде, создавались отряды бесстрашных воинов. На вопрос, откуда у них такие знания, шаманы туманно ссылались на всё тех шарашутов.
Как только слух о таких диковинках долетел до учёных Гитлера, так сразу же на русском севере нарисовалось пронырливое «Немецкое общество по изучению древних сил и мистики», то есть «Ahnenerbe». Но тут фрицам вышел полный облом: плохиши-шаманы жрали мухоморы, пели у костров свои унылые психотропные песни, но военной тайны подлому врагу так и не выдали, отчего «Ahnenerbe» обиделось и умотало на Тибет.
А тайна так и осталась тайной. В конце пятидесятых обнаружили, что есть такие формы полярного сияния, которые пульсируют с частотами, близкими к основным ритмам головного мозга. Вспомнили, что шаманы вводят людей в транс короткими окриками. Ещё вспомнили, что правильно обученный шаман, может как одновременно с голосом, так и отдельно издавать ультразвуки, на которые в разных ситуациях по-разному реагируют животные. Появилось предположение о тайном древнем знании управления человеком вспышками зелёного и красного цветов с одновременным использованием звуковых волн.
Но дальше предположений дело не пошло и исследования заглохли. Да и кому есть дело до того, что какой-то эскимос отправится к Полярной звезде? Он и так, считай, возле неё всю жизнь околачивается…
***
Празелень, синило высушили, тёрли на камне в прах, осторожно ссыпали в плошки, слепленные на кругу и обожжённые Полюдом. Так же тёрли камни — тоже до пыли. Для киновари взяли плоскую плиту с озера, тёрли на ней с водою, следя, чтоб исчезли последние искры.
Сушёного кедрового тёсу взяли три доски, прорезали пазы, скрепили поперёк тремя «ласточками», скребли после тёслами да ножами, выравнивая, и опять тёрли камнем да озёрным песком, покуда не стала поверхность ровной, откуда на неё не глянь. На малом огне держали готовый тёс в рыбьем жиру.
Клей для левкаса сварили из жил, из хрящей звериных, процедили через сухой слой крапивный мелко давленный. Квас, чтоб в желток лить, варили из ягодных косточек. Кисти собирали из хвостов куньих, вставляли в гусиное перо, крепили клеем. И снова тёрли желтки с празеленью, с синилом, с прахом хотайским, глядя по цвету, что с чем мешать. На паволоку Доброшка взял кусок, что вёз Ульяне в подарок на плат. Встала паволока намертво на тёс и по ней кормщик ножом начал царапать образ Ульяны — как по сердцу резал. Одно только и видел — лик её да ту ветку рябиновую с ягодами, что прибита была над церквой, где венчал их Агапий.
«Ветвь из руки Брана перешла в руку женщины». Так и вышло на иконе.
***
— Я, кажется, разобрался с бухгалтерией, на которую мы сначала не обратили внимания, — не удержался от признания Виктор.
— Всё-таки, блок-чейн? Нет?
— Возможно. Я немножко не о том. Помнишь, сведения о китайцах в средневековых Прато и Флоренции?
Ю Лань всё-таки заставила его выбраться в Ла-Рошель и сейчас они сидели в «l’Auberge Du Colombier-Rouge» с развешанными по стенам бутафорскими шпагами и портретами актёров, когда-либо игравших д’Артаньяна. Было их тут много, начиная от волоокого, остроусого Дугласа Фэрбенкса и заканчивая каким-то бестолково-восторженным русским, шляпа которого казалась приклеенной к нему намертво, хотя, и несколько криво.
Меню харчевни, на первый взгляд, представлялось более чем аутентичным. Виктор наблюдал за тем, как его спутница всё никак не могла определиться между каплуном и пуляркой, а затем — между крокембушем и бриошем. Виктор знал: и каплун и пулярка были обыкновенными бройлерами, так что себе он взял бобы с бараньими костями (à la madame Coquenard) и, на двоих, бутылку Anjou, которую, по счастью, не пришлось добывать из подвала с помощью лассо. Так далеко аутентичность не распространялась, вино приносил официант.
Конечно, это была совсем не та харчевня из «Трёх Мушкетёров», куда Ю Лань хотела бы попасть. Той, равно как и бастиона Saint-Gervais, похоже, нигде и никогда, помимо воображения monsieur Dumas, вообще не существовало. Дом построили в конце XVIII века, «Colombier-Rouge» появилась в середине двадцатого, а во время войны тут тоже был ресторанчик, но тогда в нём собирались немецкие офицеры из третьей флотилии Kriegsmarine.
Сумрачный германский гений не придумал ничего лучшего, как назвать ресторан «Zum Abgrund des Todes» и изобразить на вывеске тонущую субмарину. Впрочем, подводникам подобное кладбищенское веселье даже нравилось. Их база-бункер была тут же, рядом, в La Pallice. В восемьдесят первом немцы начнут снимать здесь знаменитую «Das Boot» про субмарину U-96. По правде говоря, «девяносто шестая» никогда не базировалась в La Pallice, даже не входила в третью флотилию, а потопили её американцы и вовсе в Вильгемсхафене, но после выхода фильма уже никто не сомневался, что «Der Alte» водил свою консервную банку на перехват конвоев именно из бункерной стоянки Ла-Рошели.
По воспоминаниям стариков, парнями германские моряки были весёлыми, при случае даже могли вступиться за жителей перед гестаповцами, не говоря уж о патрулях вишистской «Milice française», и ничего им за это никогда не было: папаша Дёниц своих ребят мог от кого угодно защитить. И то сказать — незавидная у них была жизнь. А у большинства ещё и не очень долгая. «Серые волки» один за другим гибли на караванных путях Атлантики целыми экипажами, так что посетители «Zum Abgrund des Todes» мало кому успевали примелькаться: они исчезали в той самой смертельной бездне, о которой им напоминало название любимого заведения. Как было сказано в «Das Boot», из сорока тысяч германских подводников домой не вернулось почти тридцать тысяч.
После войны ресторанчик долго пустовал, помещение много раз меняло хозяев, пока нынешнему не пришло в голову снова открыть ресторан и взять из книжки Дюма название «Харчевня «Красная Голубятня». Теперь Ю Лань пыталась тут разобраться с каплуном и пуляркой.
— Да, я помню о наших в Тоскане, — ответила она на вопрос Виктора. — «Жёлтые люди».
— Так вот, я посмотрел на все записи, чтобы понять откуда в книге появлялись сведения. И заметил, что некоторые из них исправлены. Одно зачёркнуто, а сверху вписано другое. Как думаешь, почему?
Ю Лань пожала плечами.
— Да очень просто! Книги, как мы теперь понимаем, обновлялись, но, видимо, иногда изменения происходили до очередного обновления. Зачёркнутые и обновлённые надписи помогли мне понять изменения в ценах и курсах. Я проверил места, откуда сведения поступали. Сначала с цифрами было вообще ничего не понятно, но тут мне пришло в голову попытаться привязать города к тому, чем те славились на момент заполнения книги.
И, ты знаешь, что выяснилось? Девятьсот лет назад в Руре стали добывать уголь. С четырнадцатого века его добывают в Англии. До начала добычи нет ни одного источника, сообщавшего бы о том, что в этих странах живут китайцы. А потом — раз и появляются. Не много, не целыми толпами, но маленькие диаспоры возникают. И, что забавно, появляются ваши, искажённые европейцами, имена. А знаешь где? Сейчас бы сказали, что в топ-менеджменте. В руководстве разрезом, в организации плавки, в определении каких-то составов. Не на первых местах, но обязательно рядом. То же самое с ткацкой промышленностью, с металлургией, я уж не говорю про порох или кораблестроение. Везде, где есть какие-то прорывные технологии, сразу появляются ваши. И в книги тут же добавляются цифры из тех мест, где находятся верфи, угольные разрезы, литейные мастерские, прядильные фабрики, ну и всё такое.
Даже лекари — и те расплодились. Как только Suprema начинает жечь ведьм, так сразу же в Севилье, Гранаде, Кордове массово появляются китайские врачи. Сейчас бы их назвали сексопатологами. Знаешь, что они лечили своими иголками? — женскую истерию. А ты не в курсе, почему истерия — это именно женская болезнь? Да потому, что «ὑστέρα» по-гречески — «матка». В общем, испанских баб китайцы от костров спасали. Причём, поначалу инквизиция их даже поддерживала: вот, мол, какие молодцы, тоже ведьмам иголки под ногти загоняют, помощнички! Но потом Торквемада обиделся и лекарей быстренько прикрыли. Своих должны пытать свои. Больше о лекарях ничего неизвестно. Может, уехали, может, переквалифицировались. Но откуда-то ж они изначально в Испании взялись!
— Погоди, погоди! Не размахивай руками! — строго сказала Ю Лань, кладя ладонь Виктору на запястье. — А то я подумаю, что у тебя тоже проблемы с маткой. Не бесись, говори спокойно, на нас уже люди смотрят… Лучше скажи: врачи попали в книжные отчёты?
— Нет. Их я по другим источникам отыскал. Когда ковырялся с рудниками Rio Tinto из книги.
— Хочешь сказать, средневековый Китай занимался промышленным шпионажем в Европе? — вздёрнула тонкую бровь Ю Лань.
— Хочу сказать ровно обратное. У меня впечатление, что была целая программа по обучению европейцев тому, что было открыто или изобретено в Китае. Только вот уму непостижимо: кто такую тысячелетнюю программу мог написать и для чего?
***
Уму непостижимо, кто вообще придумал женскую одежду! Все эти корсеты, накорсетники, шнуровки, пояса, пристёжки-отстёжки, нижние юбки, панталончики… Если так сложно раздевать, то как же они не путаются, одеваясь?!
Фора, улыбаясь и поводя удивлёнными глазами, следила за потугами втихомолку чертыхающегося Яворского. Потом не удержалась:
— Господин авиатор! Можно, я сама? Вам, мне кажется, проще разобрать чужой аэроплан, чем обнажить собственную даму…
…Книжку она подарила ему ещё на «четверге». Северин отсел в уголок, раскрыл. Издание было на желтовато-серой рыхлой бумаге, без иллюстраций, на обложке красным, в красной же рамке, было проставлено:
«Ив.Бунинъ
СОЛНЕЧНЫЙ УДАРЪ
Парижъ
1927»
Обиженный реакцией общества на его высказывание о Сингапуре, Северин расположился в креслах под лампой и раскрыл книжку, не совсем понимая, зачем она её ему дала. Он начал читать, искоса поглядывая на Фору. Та не обращала на него совсем никакого внимания, что было уж совсем невыносимо. Шепталась с братом, пила вино, беседовала с соседями по столу, смеялась натужным шуткам хозяина дома, перебирала граммофонные шеллаки и вообще вела себя так, словно Яворского не существует.
Пилот сердито вернулся к книге. И лишь дочитав до строчки «спали мало, но утром, умывшись и выйдя из-за ширмы возле кровати, она была свежа, как в семнадцать лет», начал о чём-то догадываться и что-то вспоминать. Вернулся к обложке: «Ив.Бунинъ». Тот самый Иван Алексеевич, что ли?! Которому они тогда свой бред отправили из гостиницы на Кройцберге?! Да ну!
Он перестал следить за Форой и погрузился в текст. Дочитав, задумался: «Поручик, значит? Ну, положим, я был не поручиком, а ротмистром, но всё же откуда этот шпак, этот хлыщ столичный, это ничтожество писательское – как он-то догадался, что я военный?» И вдруг хлопнул себя по лбу, вспомнив всё произошедшее. Картинка того давнего, едва не забытого утра и того, как они записывали свои фантазии, встала перед ним наяву:
«- Н-ну, извольте… «Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошёл, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд…».
— Звеня шпорами? — рассмеялась она. — Постойте, какие шпоры, откуда взялись шпоры? Тем более, с картузом?..»
«Шпоры! — скрипнул зубами пилот. — Вот же гад! Шпоры, конечно, же! По шпорам-то он и догадался. Да и я дурак с этими шпорами тогда…». Что за посвящение она оставила?
Он ещё раз вернулся к началу: «Дорогому С.-Т. въ память о нашей встрѣчѣ въ Сѣверномъ Экспрессѣ». Без подписи.
…Они ушли с «четверга» и всё вышло так же, как в той берлинской гостинице: коротко говоря — «спали мало».
***
Русские связались с саудитами. В этом не было ничего странного. Всю жизнь спецслужбы дружили друг с другом. А ещё спецслужбы дружили с бандитами. Да и власти яквались с подпольными сообществами. Это только в людском сознании они все друг с другом боролись. На самом деле, боролись-то со своими. И убивали своих. Чужих убивают лишь в открытых войнах. Потому, что мутная дружба немногих рано или поздно всегда приводит к чистой вражде остальных.
Чего только не наплели греки с римлянами о друидах! Тайная секта! Сокровенные знания! Умение набить мешок ветром и перемещаться потом в пространстве со скоростью паровоза. Но, главное — друиды опасны, друиды — враги, друиды — изверги.
Плиний повествовал о бравшихся ниоткуда жутких «чёрных клинках» друидов, а Страбон рассказывал об их обычае при убийстве жертвы мечом в спину наукоёмко предсказывать будущее, пока удивлённая жертва неторопливо подыхала.
Если верить Цезарю, кельтские волхвы обожали схватить первого попавшегося врага и сжечь его в клетке, сделанной из ивовых прутьев. Археологи, правда, слова Цезаря не подтверждают, говорят, мы, мол, ни одной сгоревшей клетки так и не нашли, сколько ни копали. Очень интересно! — а как бы это они могли откопать сгоревшую ивовую клетку, если та правда сгорела?! Саму же жертву, как заявляют те ж самые археологи, перед тем как сжечь, посыпали пыльцой омелы, священного для друидов растения. Ещё интересней! Сгоревшую клетку они вот не подтвердили, а сгоревшую пыльцу обнаружили! Забавная наука, эта археология. Выборочная.
Всё это, в общем, мило, только с врагами непонятно. Никто нигде никогда не обмолвился о том, чтоб друиды убили хотя б одного солдата Максена Вледига или Утера Пендрагона. Римлян друиды не трогали. Наоборот, они с ними сотрудничали. Даже самый известный из друидов, Мирддин Эмрис, он же Мерлин из Маридунума стал наставником не кельта, а римлянина — Артура. Колдун Мерлинус, «маленький сокол», корвальх, по сей день охраняет на Эмайн Аблахе, друидском Авалоне, сон ждущего своего часа короля Артоса — последнего римлянина, первого британца, но вовсе не кельта. Не своего друид охраняет. Чужого. Который ему роднее родных.
Низариты Хасана ибн Ас-Саббаха тоже были людьми идейными. Они строили своё государство — просвещённую бандитскую империю с немного религиозным уклоном, и, как считается, не велись на дружбу с неверными. Так-то оно так, но самым ярким их подвигом стало убийство визиря Низама аль-Мулька, а не какого-то там магистра крестоносцев. С крестоносцами низариты как раз частенько работали на общее дело, если это дело того стоило. Да и последнего магистра убили как раз свои, а не чужие. Сельджукского визиря тремя ударами отравленного кинжала заколол сельджук, а француза Жака де Моле сожгли сами французы.
В новое время ничего не изменилось. Гестапо не расстреливало Тухачевского, а графа Шуленбурга на виселицу загнало никак не НКВД. Русского убили русские, а немца казнили немцы. НКВД же и Geheime Staatspolizei советского кино-очаровашки Мюллера долго и плодотворно дружили друг с другом, распевая на Первое Мая один и тот же марш Хорста Весселя (он же Юрий Абрамович Хайт). Свои всегда убивают своих, а с чужими дружат. И никакая политика или идеология не могут этому помешать.
Ну, и что, в таком случае, мешало Службе Внешней Разведки (или кто это был?) сотрудничать с «Истихбарат аль-Амма»?.. Чего ж нет? «Своя своих не познаша», как единожды было писано. Своих познавать замучаешься. А чужих ? — да делов-то! Только чужие и могут быть по-настоящему своими.
***
Завтрак состоялся в ресторации «Тоўсты Жмур», где «быўш. «Таварыства Рускіх Афiцэраў», как Северин помнил по голодным временам, предлагало не только «абеды» и «вячэры», но и недорогой «сняданак»(буквально «4 руб.»).
Фора долго листала непонятное меню, потом отложила его в сторону, сказав официанту:
— Оладьи с джемом, сок ананаса, чай, белое вино.
— Дранiкi з варэннем, бярозавік, кава, вінаградная гарэлка, — записал понятливый половой и исчез.
***
Городок брату Эли не понравился. Маленький, тесный. На весь город — всего один собор, торчащий коробом на горе, и тот без колокольни. Да и место там гиблое: брат Лука рассказывал, чтоб собор строить, прежнюю церкву развалили, до той — другую развалили ж, а от начала времён на горе этой вообще храм стоял, в каком латиняне своим поганцам дымы курили. Посвятили ж новый собор святому Егорию. Оно, может, и правильно: в городе даже крепости нету. Случись что — пока дождёшься помощи от Серениссимы, скорей сам повесишься! А так хоть на Егория надежда какая-никакая.
Ещё видели место, где горожане собирались строить церкву Марии Снежной, да так пока и не собрались. Брат Елпидифор аж во изумление ввёлся: это где ж это местные зимогоры снег-то видели?! Всё что у них есть белого — соль их, которую из Пирано кораблями по всем землям растаскивают.
Внизу, в маленькой грязной бухте, облепленной домами и складами, этой солью всегда грузились несколько нефов и простых лодок. И что удивительно: народу в гавани не протолкнуться, а не то, что церквы — захудалой часовенки никто слепить не догадался. Чуть человеку помолиться — тащись на гору! Ну, если не считать монастыря, конечно.
Сам монастырь только-только достроили. Ставил его Ordo Fratrum Minorum, «меньшие братья», минориты. По правде говоря, не монастырь, а так, что зря, – глянуть не на что. В Великом Устюге иной амбар краше. Строили обитель меньшие братья в полном соответствии с заветами своего Франциска, добиваясь апостольской бедности. Ну и такой нищеты нагородили, какая, поди, и апостолам не снилась! Ни иконы, ни вертепа, одно распятие и то кривое. Хоть бы частицу гроба Господня нашли, хоть бы мизинный палец от какого святого в раку положили! Ну что, пальцев уже нельзя найти, что ли? Да будь это на родине у брата Эли, давно б и мощей корзинами натащили б и частиц того же гроба Господня столько б принесли, что на пять обычных гробов набралось бы! А тут… Нет, ну какая ж это вера?..
…Вообще-то, брат Эли миноритов всегда недолюбливал. И к самому «менестрелю Божьему» нежных чувств не испытывал. Каким-то Франциск казался ему придурочным: то ни к селу ни к городу что-нибудь из Бертрана де Борна затянет, то ворóнам своими проповедями каркать мешает. А уж после того, как инквизиторы францисканцев провели в Форкальке и Эмбрене несколько вызывающе неправедных процессов, брат Эли и вовсе обозвал «меньших братьев» зверьём, за что тут же получил малым распятием удар в голову от фра Луиджи.
— Чтоб сперва думал, а потом уже что-то говорил о францисканцах! Сам страшила страшилой, а минориты для него звери! На себя глянь! Тоже мне — la mia bestia tenera e gentile…
— Я-то, может, и bestia, — почёсывая ушиб, обиженно пробурчал схизматик, — только, в отличие от тебя, брате Лука, я зверьё вот это, «братьев меньших», никогда не бил по голове! С чего у тебя распятие-то такое тяжёлое, не пойму? Плюмбум, что ли, в Спасителя залил?
…А жить всё равно пришлось в монастыре. Оттуда, сверху, хорошо была видна гавань, лишние люди к братьям не ходили, места хватало, да и Витторио тут ещё раньше устроился и обо всём договорился. Помощников, данных приором в Генуе, он отпустил, поняв, что с венецианцем легко и сам справится. Внизу, на мытне, был у него свой человечек, который, задумай Марко ди Поли удрать из Пирано, тут же бы об том и сообщил: на корабль без разрешения мытарей было не попасть. Впрочем, создавалось ощущение, что венецианец никуда убегать не собирается, а кого-то или чего-то ждёт в доме на Кривой улице. Днём он иногда выходит, а вечерами, когда старуха шла стряпать в харчевню «Tri Vdove», безвылазно сидел у себя.
— Несть ему, несуразному, глупости горшия, яко глупость, — вздохнул тартарец.
— Это тоже из Писания? — вопросил викарий. — Что-то не упомню.
— Из предбудущего, — вдругорядь обозначился тяжким воздыханием варвар. — Ещё напишут когда-либо в моей стороне. Я с тобой, брате Лука, до Тырга здешнего дойду, провожу и ворочусь. Перевар из фиги на Тырге знатный, а боле городишко ничем и не знаменит. Глупов город, право слово. Выпороть бы их всех.
— За что это, интересно? — поинтересовался фра Луиджи.
— Не знаю, — маловразумительно ответствовал брат Эли. — Мало ль за что? Для порядку, хотя бы. У нас бы давно уж выпороли. И не раз…
— Ну, что ж! — викарий решительно хлопнул себя по коленкам. — Пороть Пирано либо не пороть — то дело десятое. Non mi interessa. Неважно также и что венецианец себе удумал. Нынче ж вечером отправлюсь к нему. Разберёмся. Вы мне не нужны, руку на меня он поднять не осмелится, да и из города ему уйти сложно, Марко из Корцулы это понимает. Будете ждать тут. Эли! Это тебя касается! Никакого Тырга, никакого фигового перевара. Всё!
…Когда вечером одевался, чтоб идти в дом Даринки, неожиданно услышал, как у себя в келье тихосенько голосил тартарец:
Un po’ più adagio, cavalli,
Un po’ più adagio!
Non ubbidite la frusta tesa!
Ma chissà perché mi sono
Сapitati quei cavalli,
Non h’avuto io il tempo
Per cantare alla fine…
Канцона была странная. И, в самом деле, как так можно обращаться к лошадям?! —
Немного больше адажио, лошади,
Чуть больше адажио!
Не повинуйтесь хлысту,
Который натянут.
Однако, кто знает, отчего
Мне поймались
Именно эти лошади,
Что уже не имею времени
Допеть до конца…
«Совсем с ума сошёл! — расстроенно подумал фра Луиджи, открывая дверь из кельи в небольшой клуатр монастыря. — Чую с гибельным восторгом, лечить его пора…»
Abbeverò i miei cavalli,
Canterò la mia canzone
Ameno per un po’ starò
Io ancora su quel or-r-r-lo-o-o-o! —
продолжал выводить у себя дикарь.
Я стану поить лошадей
Петь мою канцону,
Несуразно буду стоять
Ещё немного на этом краю.
«Cento per cento – лечить, лечить, лечить! — окончательно решил викарий, выходя из клуатра на улицу. — Возможно, и прижиганием пяток в том числе… Это уж как наука скажет».
PHIL SUZEMKA
…С Форой Северин встретился на том самом «журе» или «суаре», или как его?.. В общем, на том самом «четверге», когда после прослушивания Вертинского, он возмутился приторностью его «бананово-лимонного Сингапура».
— Скорей небо упадёт на землю, чем это адово место когда-либо станет приличным городом! — высказал тогда пилот то, что думал. — Взять бы вашего господинчика да за такие слова года на три в тот Сингапур!
Собравшиеся возмутились не отношением Всеволода Фадеевича к британской колонии, а его небрежением к талантам их картавого кумира. Юная барышня, которой это было сказано, вспыхнула, и вообще господа собравшиеся были высказыванием Северина дружно фраппированы, но тут пришла неожиданная поддержка, откуда Яворский её уж точно никак не ждал.
— Совершенно и безоговорочно с вами согласна, Всеволод Фадееевич , — раздался за его спиной низкий, насмешливый, пыльный женский голос. — Жуткое место этот Сингапур и быть ему пусту. Ну, а пусто место свято не бывает, господа!..
…Пифос, конечно же, был осведомлён о приезде сестры, но, догадываясь о каких-то старинных её отношениях с Яворским, решил устроить последнему «un’joie involontaire». Буквально в день встречи друзья видались в лаборатории господина Кривого, где тот проявлял очередные фотографические пластинки. Пифос Евпсихиевич был раздражён. Расхаживал в полосатых штанах и нательной рубахе по освещённой красным светом комнате, нервно хлопал себя подтяжками по животу, сосал папиросу, пылавшую в красных фонарях, как обычно, зелёным огнём, утираясь висящим на шее полотенцем, ронял пепел на влажные отпечатки, отчего раздражался ещё более.
— Уж грешным делом на аппарат чуть было не взъелся! — кивнул он на кофр, в котором хранилась драгоценная «Leitzsche Camera». — Подумалось, а вдруг это господа Барнак с Лейтцем напортачили? Один herr и другой herr. Но, оказалось, немцы ни при чём, оба херра молодцы. На других роликах всё нормально, а этот…
Он бросился раскладывать на столе готовые отпечатки:
— Глядите, Всеволод Фадеевич, глядите сами. Вот это наш диск, который мы вместе из пещер притащили, а это сама пещера, стены её, которые я документировал. Линии видите?
Северин присмотрелся. На стенах были те же узоры, что и на диске: спирали и зигзаги.
— Их же не было, — неуверенно сказал он. — Я их, во всяком случае, не заметил тогда.
— Ну, так и я не заметил! — чуть ли не с обидой выкрикнул Кривой. — А аппарат мой взял да приметил! Ну и что это такое, по-вашему? Не ослепли ж мы с вами оба-двое, чтоб очевидного не узреть!
— Не знаю, что это, — растерянно сказал Яворский. — Даже мнения никакого сделать не могу.
Фотограф собрал отпечатки, сердито сунул их куда-то в ящик стола и оборотился к пилоту.
— Всеволод Фадеевич! — спросил он. — Только как на духу: вы хорошо спите?
— Не жалуюсь, — не понял Северин.
— Вот и я не жалуюсь, — с новым раздражением заговорил Кривой. — Да так не жалуюсь, что лучше б жаловался. Сплю три часа в сутки, а встаю молодым и крепким, что малосольный огурец. Всё! Выспался! Что остаток ночи делать – ума не приложу! Хожу-брожу, мысли думаю. Ничего путного не придумал, а спать не хочется. Хочется горы сворачивать. А где мне горы взять? Как там у классика было? — «злой чечен на гору лезет»? Так я ж не чечен и не грузин! А «злой Кривой на гору лезет» — это совсем никуда. Это не поэзия даже, а скотство какое-то. Но силы-то куда пристраивать?!
Сходил пару раз к девицам профессионально бодрствующим, так не век же мне по ним шляться! А всё после этого проклятого подземелья вашего. Диск из дома сюда перенёс. Думал, лучше спать буду. То есть, дольше, хотя бы. Как не так! Раньше дома не спал, теперь тут вот сижу сова совой, филин филином. Сна ни в одном глазу.
— То же самое, — кивнул Северин. — Главное, жаловаться-то не что. Ну, ведь не на прилив же бодрости!
— Угу, — буркнул Кривой. — Не на прилив. А отлива пока не предвидится…
Он взглянул на часы:
— Переоденусь, пожалуй. Нас с вами нынче на «четверг» пригласили, вы идёте?
— Да как-то не хочется, — отозвался Яворский.
— Идёмте-идёмте! — требовательным тоном сказал Пифос Евпсихиевич, пристёгивая серебряным крючком к старомодной полосатой рубашке не менее старомодный целлулоидный воротничок. — А то тоже по девицам от избытка глупой энергии тронетесь…
…Интересным, однако, типусом был господин Кривой. Утверждал, что съёмные воротнички позволяют экономить на рубашках, но хранил всю эту целлулоидную дрянь и запонки к воротничкам в дорогущей лаковой шкатулке времён династии Мин. Серебряный же крючок, по его словам, ранее принадлежал не то Пуанкаре, не то – кайзеру Вильгельму. В вопросе о прежнем владельце Пифос Евпсихиевич постоянно путался.
— Уж лучше сразу – Робеспьеру, — однажды сыронизировал Северин-Тадеуш. — Вы всем рассказывайте, что он лично этим крючком Камилю Демулену воротник перед гильотиной отстегнул.
…Про «зов Полярной звезды» знали ещё древние поморы. Знали инуиты. Собственно, инуиты-то и назвали болезнь «зовом Полярной звезды». У поморов она звалась «мерячкой», «меряченьем». Якуты использовали слово «мэнэрик», что означало «делать странности». Больной и вправду делал что-то непонятное: производил странные ритмические движения, иногда бессмысленно копировал движения других, а если заболевших вдруг оказывалось несколько, они могли что-то запеть на неведомых никому языках. Но, самое главное, чаще всего человек уходил строго на север. То есть, шёл к Полярной звезде. Остановить такого практически никогда не получалось: сумасшедший мгновенно впадал в буйство, сила его неожиданно и многократно увеличивалась, он легко вырывался и задержать его не было никакой возможности. С борта кораблей люди бросались в ледяную воду и, естественно, гибли. Они уходили во льды и тоже, конечно, гибли, но уже не на глазах у других.
О болезни знали все полярные исследователи и был слух, будто собиравшийся в очередное путешествие Ричард Бёрд, наслушавшись рассказов Амундсена, взял с собой на всякий случай двенадцать смирительных рубах. Впрочем, это вряд ли: во-первых, Бёрд был лётчиком, во-вторых, летал он не в Арктике, а в Антарктике, где Полярную звезду искать себе дороже, ну а, в-третьих, кого ему там было рядить в эти рубахи — не пингвинов же!
Однако, в целом, явление сочли настолько серьёзным, что им заинтересовался даже Бехтерев, отправивший бригаду врачей на Колу. Поездка никаких особенных результатов не дала. Разгадать тайну «зова» не удалось. Зато была обнаружена некая каменная колонна жёлто-зелёного цвета, при приближении к которой поисковики отчего-то испытали такой ужас, что чуть было не двинулись к Полярной звезде всей своей экспедицией. Там же, в болотах, недалеко от колонны, обнаружилась и каменная дорога, неизвестно куда и зачем ведшая и непонятно, кем и с какими целями вымощенная. Местные утверждали, что и дорогу и колонну тут оставил некий таинственный народ, тысячи лет назад ушедший в каменные подземелья да там и сгинувший. В общем, снова всё говорило о подземных нетленницах и охранявших их воинах-шарашутах.
А ещё выяснилось, что шаманы владеют методами управления тех, кого поразил «зов». Говоря современным языком, зомбируют больных соплеменников, ну а уж дальше поступают с ними как кому заблагорассудится: человек становится абсолютно безволен и всецело подчинён воле заколдовавшего его шамана. В частности, так, вроде, создавались отряды бесстрашных воинов. На вопрос, откуда у них такие знания, шаманы туманно ссылались на всё тех шарашутов.
Как только слух о таких диковинках долетел до учёных Гитлера, так сразу же на русском севере нарисовалось пронырливое «Немецкое общество по изучению древних сил и мистики», то есть «Ahnenerbe». Но тут фрицам вышел полный облом: плохиши-шаманы жрали мухоморы, пели у костров свои унылые психотропные песни, но военной тайны подлому врагу так и не выдали, отчего «Ahnenerbe» обиделось и умотало на Тибет.
А тайна так и осталась тайной. В конце пятидесятых обнаружили, что есть такие формы полярного сияния, которые пульсируют с частотами, близкими к основным ритмам головного мозга. Вспомнили, что шаманы вводят людей в транс короткими окриками. Ещё вспомнили, что правильно обученный шаман, может как одновременно с голосом, так и отдельно издавать ультразвуки, на которые в разных ситуациях по-разному реагируют животные. Появилось предположение о тайном древнем знании управления человеком вспышками зелёного и красного цветов с одновременным использованием звуковых волн.
Но дальше предположений дело не пошло и исследования заглохли. Да и кому есть дело до того, что какой-то эскимос отправится к Полярной звезде? Он и так, считай, возле неё всю жизнь околачивается…
Празелень, синило высушили, тёрли на камне в прах, осторожно ссыпали в плошки, слепленные на кругу и обожжённые Полюдом. Так же тёрли камни — тоже до пыли. Для киновари взяли плоскую плиту с озера, тёрли на ней с водою, следя, чтоб исчезли последние искры.
Сушёного кедрового тёсу взяли три доски, прорезали пазы, скрепили поперёк тремя «ласточками», скребли после тёслами да ножами, выравнивая, и опять тёрли камнем да озёрным песком, покуда не стала поверхность ровной, откуда на неё не глянь. На малом огне держали готовый тёс в рыбьем жиру.
Клей для левкаса сварили из жил, из хрящей звериных, процедили через сухой слой крапивный мелко давленный. Квас, чтоб в желток лить, варили из ягодных косточек. Кисти собирали из хвостов куньих, вставляли в гусиное перо, крепили клеем. И снова тёрли желтки с празеленью, с синилом, с прахом хотайским, глядя по цвету, что с чем мешать. На паволоку Доброшка взял кусок, что вёз Ульяне в подарок на плат. Встала паволока намертво на тёс и по ней кормщик ножом начал царапать образ Ульяны — как по сердцу резал. Одно только и видел — лик её да ту ветку рябиновую с ягодами, что прибита была над церквой, где венчал их Агапий.
«Ветвь из руки Брана перешла в руку женщины». Так и вышло на иконе.
— Я, кажется, разобрался с бухгалтерией, на которую мы сначала не обратили внимания, — не удержался от признания Виктор.
— Всё-таки, блок-чейн? Нет?
— Возможно. Я немножко не о том. Помнишь, сведения о китайцах в средневековых Прато и Флоренции?
Ю Лань всё-таки заставила его выбраться в Ла-Рошель и сейчас они сидели в «l’Auberge Du Colombier-Rouge» с развешанными по стенам бутафорскими шпагами и портретами актёров, когда-либо игравших д’Артаньяна. Было их тут много, начиная от волоокого, остроусого Дугласа Фэрбенкса и заканчивая каким-то бестолково-восторженным русским, шляпа которого казалась приклеенной к нему намертво, хотя, и несколько криво.
Меню харчевни, на первый взгляд, представлялось более чем аутентичным. Виктор наблюдал за тем, как его спутница всё никак не могла определиться между каплуном и пуляркой, а затем — между крокембушем и бриошем. Виктор знал: и каплун и пулярка были обыкновенными бройлерами, так что себе он взял бобы с бараньими костями (à la madame Coquenard) и, на двоих, бутылку Anjou, которую, по счастью, не пришлось добывать из подвала с помощью лассо. Так далеко аутентичность не распространялась, вино приносил официант.
Конечно, это была совсем не та харчевня из «Трёх Мушкетёров», куда Ю Лань хотела бы попасть. Той, равно как и бастиона Saint-Gervais, похоже, нигде и никогда, помимо воображения monsieur Dumas, вообще не существовало. Дом построили в конце XVIII века, «Colombier-Rouge» появилась в середине двадцатого, а во время войны тут тоже был ресторанчик, но тогда в нём собирались немецкие офицеры из третьей флотилии Kriegsmarine.
Сумрачный германский гений не придумал ничего лучшего, как назвать ресторан «Zum Abgrund des Todes» и изобразить на вывеске тонущую субмарину. Впрочем, подводникам подобное кладбищенское веселье даже нравилось. Их база-бункер была тут же, рядом, в La Pallice. В восемьдесят первом немцы начнут снимать здесь знаменитую «Das Boot» про субмарину U-96. По правде говоря, «девяносто шестая» никогда не базировалась в La Pallice, даже не входила в третью флотилию, а потопили её американцы и вовсе в Вильгемсхафене, но после выхода фильма уже никто не сомневался, что «Der Alte» водил свою консервную банку на перехват конвоев именно из бункерной стоянки Ла-Рошели.
По воспоминаниям стариков, парнями германские моряки были весёлыми, при случае даже могли вступиться за жителей перед гестаповцами, не говоря уж о патрулях вишистской «Milice française», и ничего им за это никогда не было: папаша Дёниц своих ребят мог от кого угодно защитить. И то сказать — незавидная у них была жизнь. А у большинства ещё и не очень долгая. «Серые волки» один за другим гибли на караванных путях Атлантики целыми экипажами, так что посетители «Zum Abgrund des Todes» мало кому успевали примелькаться: они исчезали в той самой смертельной бездне, о которой им напоминало название любимого заведения. Как было сказано в «Das Boot», из сорока тысяч германских подводников домой не вернулось почти тридцать тысяч.
После войны ресторанчик долго пустовал, помещение много раз меняло хозяев, пока нынешнему не пришло в голову снова открыть ресторан и взять из книжки Дюма название «Харчевня «Красная Голубятня». Теперь Ю Лань пыталась тут разобраться с каплуном и пуляркой.
— Да, я помню о наших в Тоскане, — ответила она на вопрос Виктора. — «Жёлтые люди».
— Так вот, я посмотрел на все записи, чтобы понять откуда в книге появлялись сведения. И заметил, что некоторые из них исправлены. Одно зачёркнуто, а сверху вписано другое. Как думаешь, почему?
Ю Лань пожала плечами.
— Да очень просто! Книги, как мы теперь понимаем, обновлялись, но, видимо, иногда изменения происходили до очередного обновления. Зачёркнутые и обновлённые надписи помогли мне понять изменения в ценах и курсах. Я проверил места, откуда сведения поступали. Сначала с цифрами было вообще ничего не понятно, но тут мне пришло в голову попытаться привязать города к тому, чем те славились на момент заполнения книги.
И, ты знаешь, что выяснилось? Девятьсот лет назад в Руре стали добывать уголь. С четырнадцатого века его добывают в Англии. До начала добычи нет ни одного источника, сообщавшего бы о том, что в этих странах живут китайцы. А потом — раз и появляются. Не много, не целыми толпами, но маленькие диаспоры возникают. И, что забавно, появляются ваши, искажённые европейцами, имена. А знаешь где? Сейчас бы сказали, что в топ-менеджменте. В руководстве разрезом, в организации плавки, в определении каких-то составов. Не на первых местах, но обязательно рядом. То же самое с ткацкой промышленностью, с металлургией, я уж не говорю про порох или кораблестроение. Везде, где есть какие-то прорывные технологии, сразу появляются ваши. И в книги тут же добавляются цифры из тех мест, где находятся верфи, угольные разрезы, литейные мастерские, прядильные фабрики, ну и всё такое.
Даже лекари — и те расплодились. Как только Suprema начинает жечь ведьм, так сразу же в Севилье, Гранаде, Кордове массово появляются китайские врачи. Сейчас бы их назвали сексопатологами. Знаешь, что они лечили своими иголками? — женскую истерию. А ты не в курсе, почему истерия — это именно женская болезнь? Да потому, что «ὑστέρα» по-гречески — «матка». В общем, испанских баб китайцы от костров спасали. Причём, поначалу инквизиция их даже поддерживала: вот, мол, какие молодцы, тоже ведьмам иголки под ногти загоняют, помощнички! Но потом Торквемада обиделся и лекарей быстренько прикрыли. Своих должны пытать свои. Больше о лекарях ничего неизвестно. Может, уехали, может, переквалифицировались. Но откуда-то ж они изначально в Испании взялись!
— Погоди, погоди! Не размахивай руками! — строго сказала Ю Лань, кладя ладонь Виктору на запястье. — А то я подумаю, что у тебя тоже проблемы с маткой. Не бесись, говори спокойно, на нас уже люди смотрят… Лучше скажи: врачи попали в книжные отчёты?
— Нет. Их я по другим источникам отыскал. Когда ковырялся с рудниками Rio Tinto из книги.
— Хочешь сказать, средневековый Китай занимался промышленным шпионажем в Европе? — вздёрнула тонкую бровь Ю Лань.
— Хочу сказать ровно обратное. У меня впечатление, что была целая программа по обучению европейцев тому, что было открыто или изобретено в Китае. Только вот уму непостижимо: кто такую тысячелетнюю программу мог написать и для чего?
Уму непостижимо, кто вообще придумал женскую одежду! Все эти корсеты, накорсетники, шнуровки, пояса, пристёжки-отстёжки, нижние юбки, панталончики… Если так сложно раздевать, то как же они не путаются, одеваясь?!
Фора, улыбаясь и поводя удивлёнными глазами, следила за потугами втихомолку чертыхающегося Яворского. Потом не удержалась:
— Господин авиатор! Можно, я сама? Вам, мне кажется, проще разобрать чужой аэроплан, чем обнажить собственную даму…
…Книжку она подарила ему ещё на «четверге». Северин отсел в уголок, раскрыл. Издание было на желтовато-серой рыхлой бумаге, без иллюстраций, на обложке красным, в красной же рамке, было проставлено:
СОЛНЕЧНЫЙ УДАРЪ
Парижъ
1927»
Обиженный реакцией общества на его высказывание о Сингапуре, Северин расположился в креслах под лампой и раскрыл книжку, не совсем понимая, зачем она её ему дала. Он начал читать, искоса поглядывая на Фору. Та не обращала на него совсем никакого внимания, что было уж совсем невыносимо. Шепталась с братом, пила вино, беседовала с соседями по столу, смеялась натужным шуткам хозяина дома, перебирала граммофонные шеллаки и вообще вела себя так, словно Яворского не существует.
Пилот сердито вернулся к книге. И лишь дочитав до строчки «спали мало, но утром, умывшись и выйдя из-за ширмы возле кровати, она была свежа, как в семнадцать лет», начал о чём-то догадываться и что-то вспоминать. Вернулся к обложке: «Ив.Бунинъ». Тот самый Иван Алексеевич, что ли?! Которому они тогда свой бред отправили из гостиницы на Кройцберге?! Да ну!
Он перестал следить за Форой и погрузился в текст. Дочитав, задумался: «Поручик, значит? Ну, положим, я был не поручиком, а ротмистром, но всё же откуда этот шпак, этот хлыщ столичный, это ничтожество писательское – как он-то догадался, что я военный?» И вдруг хлопнул себя по лбу, вспомнив всё произошедшее. Картинка того давнего, едва не забытого утра и того, как они записывали свои фантазии, встала перед ним наяву:
«- Н-ну, извольте… «Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошёл, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд…».
— Звеня шпорами? — рассмеялась она. — Постойте, какие шпоры, откуда взялись шпоры? Тем более, с картузом?..»
«Шпоры! — скрипнул зубами пилот. — Вот же гад! Шпоры, конечно, же! По шпорам-то он и догадался. Да и я дурак с этими шпорами тогда…». Что за посвящение она оставила?
Он ещё раз вернулся к началу: «Дорогому С.-Т. въ память о нашей встрѣчѣ въ Сѣверномъ Экспрессѣ». Без подписи.
…Они ушли с «четверга» и всё вышло так же, как в той берлинской гостинице: коротко говоря — «спали мало».
Русские связались с саудитами. В этом не было ничего странного. Всю жизнь спецслужбы дружили друг с другом. А ещё спецслужбы дружили с бандитами. Да и власти яквались с подпольными сообществами. Это только в людском сознании они все друг с другом боролись. На самом деле, боролись-то со своими. И убивали своих. Чужих убивают лишь в открытых войнах. Потому, что мутная дружба немногих рано или поздно всегда приводит к чистой вражде остальных.
Чего только не наплели греки с римлянами о друидах! Тайная секта! Сокровенные знания! Умение набить мешок ветром и перемещаться потом в пространстве со скоростью паровоза. Но, главное — друиды опасны, друиды — враги, друиды — изверги.
Плиний повествовал о бравшихся ниоткуда жутких «чёрных клинках» друидов, а Страбон рассказывал об их обычае при убийстве жертвы мечом в спину наукоёмко предсказывать будущее, пока удивлённая жертва неторопливо подыхала.
Если верить Цезарю, кельтские волхвы обожали схватить первого попавшегося врага и сжечь его в клетке, сделанной из ивовых прутьев. Археологи, правда, слова Цезаря не подтверждают, говорят, мы, мол, ни одной сгоревшей клетки так и не нашли, сколько ни копали. Очень интересно! — а как бы это они могли откопать сгоревшую ивовую клетку, если та правда сгорела?! Саму же жертву, как заявляют те ж самые археологи, перед тем как сжечь, посыпали пыльцой омелы, священного для друидов растения. Ещё интересней! Сгоревшую клетку они вот не подтвердили, а сгоревшую пыльцу обнаружили! Забавная наука, эта археология. Выборочная.
Всё это, в общем, мило, только с врагами непонятно. Никто нигде никогда не обмолвился о том, чтоб друиды убили хотя б одного солдата Максена Вледига или Утера Пендрагона. Римлян друиды не трогали. Наоборот, они с ними сотрудничали. Даже самый известный из друидов, Мирддин Эмрис, он же Мерлин из Маридунума стал наставником не кельта, а римлянина — Артура. Колдун Мерлинус, «маленький сокол», корвальх, по сей день охраняет на Эмайн Аблахе, друидском Авалоне, сон ждущего своего часа короля Артоса — последнего римлянина, первого британца, но вовсе не кельта. Не своего друид охраняет. Чужого. Который ему роднее родных.
Низариты Хасана ибн Ас-Саббаха тоже были людьми идейными. Они строили своё государство — просвещённую бандитскую империю с немного религиозным уклоном, и, как считается, не велись на дружбу с неверными. Так-то оно так, но самым ярким их подвигом стало убийство визиря Низама аль-Мулька, а не какого-то там магистра крестоносцев. С крестоносцами низариты как раз частенько работали на общее дело, если это дело того стоило. Да и последнего магистра убили как раз свои, а не чужие. Сельджукского визиря тремя ударами отравленного кинжала заколол сельджук, а француза Жака де Моле сожгли сами французы.
В новое время ничего не изменилось. Гестапо не расстреливало Тухачевского, а графа Шуленбурга на виселицу загнало никак не НКВД. Русского убили русские, а немца казнили немцы. НКВД же и Geheime Staatspolizei советского кино-очаровашки Мюллера долго и плодотворно дружили друг с другом, распевая на Первое Мая один и тот же марш Хорста Весселя (он же Юрий Абрамович Хайт). Свои всегда убивают своих, а с чужими дружат. И никакая политика или идеология не могут этому помешать.
Ну, и что, в таком случае, мешало Службе Внешней Разведки (или кто это был?) сотрудничать с «Истихбарат аль-Амма»?.. Чего ж нет? «Своя своих не познаша», как единожды было писано. Своих познавать замучаешься. А чужих ? — да делов-то! Только чужие и могут быть по-настоящему своими.
Завтрак состоялся в ресторации «Тоўсты Жмур», где «быўш. «Таварыства Рускіх Афiцэраў», как Северин помнил по голодным временам, предлагало не только «абеды» и «вячэры», но и недорогой «сняданак»(буквально «4 руб.»).
Фора долго листала непонятное меню, потом отложила его в сторону, сказав официанту:
— Оладьи с джемом, сок ананаса, чай, белое вино.
— Дранiкi з варэннем, бярозавік, кава, вінаградная гарэлка, — записал понятливый половой и исчез.
Городок брату Эли не понравился. Маленький, тесный. На весь город — всего один собор, торчащий коробом на горе, и тот без колокольни. Да и место там гиблое: брат Лука рассказывал, чтоб собор строить, прежнюю церкву развалили, до той — другую развалили ж, а от начала времён на горе этой вообще храм стоял, в каком латиняне своим поганцам дымы курили. Посвятили ж новый собор святому Егорию. Оно, может, и правильно: в городе даже крепости нету. Случись что — пока дождёшься помощи от Серениссимы, скорей сам повесишься! А так хоть на Егория надежда какая-никакая.
Ещё видели место, где горожане собирались строить церкву Марии Снежной, да так пока и не собрались. Брат Елпидифор аж во изумление ввёлся: это где ж это местные зимогоры снег-то видели?! Всё что у них есть белого — соль их, которую из Пирано кораблями по всем землям растаскивают.
Внизу, в маленькой грязной бухте, облепленной домами и складами, этой солью всегда грузились несколько нефов и простых лодок. И что удивительно: народу в гавани не протолкнуться, а не то, что церквы — захудалой часовенки никто слепить не догадался. Чуть человеку помолиться — тащись на гору! Ну, если не считать монастыря, конечно.
Сам монастырь только-только достроили. Ставил его Ordo Fratrum Minorum, «меньшие братья», минориты. По правде говоря, не монастырь, а так, что зря, – глянуть не на что. В Великом Устюге иной амбар краше. Строили обитель меньшие братья в полном соответствии с заветами своего Франциска, добиваясь апостольской бедности. Ну и такой нищеты нагородили, какая, поди, и апостолам не снилась! Ни иконы, ни вертепа, одно распятие и то кривое. Хоть бы частицу гроба Господня нашли, хоть бы мизинный палец от какого святого в раку положили! Ну что, пальцев уже нельзя найти, что ли? Да будь это на родине у брата Эли, давно б и мощей корзинами натащили б и частиц того же гроба Господня столько б принесли, что на пять обычных гробов набралось бы! А тут… Нет, ну какая ж это вера?..
…Вообще-то, брат Эли миноритов всегда недолюбливал. И к самому «менестрелю Божьему» нежных чувств не испытывал. Каким-то Франциск казался ему придурочным: то ни к селу ни к городу что-нибудь из Бертрана де Борна затянет, то ворóнам своими проповедями каркать мешает. А уж после того, как инквизиторы францисканцев провели в Форкальке и Эмбрене несколько вызывающе неправедных процессов, брат Эли и вовсе обозвал «меньших братьев» зверьём, за что тут же получил малым распятием удар в голову от фра Луиджи.
— Чтоб сперва думал, а потом уже что-то говорил о францисканцах! Сам страшила страшилой, а минориты для него звери! На себя глянь! Тоже мне — la mia bestia tenera e gentile…
— Я-то, может, и bestia, — почёсывая ушиб, обиженно пробурчал схизматик, — только, в отличие от тебя, брате Лука, я зверьё вот это, «братьев меньших», никогда не бил по голове! С чего у тебя распятие-то такое тяжёлое, не пойму? Плюмбум, что ли, в Спасителя залил?
…А жить всё равно пришлось в монастыре. Оттуда, сверху, хорошо была видна гавань, лишние люди к братьям не ходили, места хватало, да и Витторио тут ещё раньше устроился и обо всём договорился. Помощников, данных приором в Генуе, он отпустил, поняв, что с венецианцем легко и сам справится. Внизу, на мытне, был у него свой человечек, который, задумай Марко ди Поли удрать из Пирано, тут же бы об том и сообщил: на корабль без разрешения мытарей было не попасть. Впрочем, создавалось ощущение, что венецианец никуда убегать не собирается, а кого-то или чего-то ждёт в доме на Кривой улице. Днём он иногда выходит, а вечерами, когда старуха шла стряпать в харчевню «Tri Vdove», безвылазно сидел у себя.
— Несть ему, несуразному, глупости горшия, яко глупость, — вздохнул тартарец.
— Это тоже из Писания? — вопросил викарий. — Что-то не упомню.
— Из предбудущего, — вдругорядь обозначился тяжким воздыханием варвар. — Ещё напишут когда-либо в моей стороне. Я с тобой, брате Лука, до Тырга здешнего дойду, провожу и ворочусь. Перевар из фиги на Тырге знатный, а боле городишко ничем и не знаменит. Глупов город, право слово. Выпороть бы их всех.
— За что это, интересно? — поинтересовался фра Луиджи.
— Не знаю, — маловразумительно ответствовал брат Эли. — Мало ль за что? Для порядку, хотя бы. У нас бы давно уж выпороли. И не раз…
— Ну, что ж! — викарий решительно хлопнул себя по коленкам. — Пороть Пирано либо не пороть — то дело десятое. Non mi interessa. Неважно также и что венецианец себе удумал. Нынче ж вечером отправлюсь к нему. Разберёмся. Вы мне не нужны, руку на меня он поднять не осмелится, да и из города ему уйти сложно, Марко из Корцулы это понимает. Будете ждать тут. Эли! Это тебя касается! Никакого Тырга, никакого фигового перевара. Всё!
…Когда вечером одевался, чтоб идти в дом Даринки, неожиданно услышал, как у себя в келье тихосенько голосил тартарец:
Un po’ più adagio, cavalli,
Un po’ più adagio!
Non ubbidite la frusta tesa!
Ma chissà perché mi sono
Сapitati quei cavalli,
Non h’avuto io il tempo
Per cantare alla fine…
Канцона была странная. И, в самом деле, как так можно обращаться к лошадям?! —
Немного больше адажио, лошади,
Чуть больше адажио!
Не повинуйтесь хлысту,
Который натянут.
Однако, кто знает, отчего
Мне поймались
Именно эти лошади,
Что уже не имею времени
Допеть до конца…
«Совсем с ума сошёл! — расстроенно подумал фра Луиджи, открывая дверь из кельи в небольшой клуатр монастыря. — Чую с гибельным восторгом, лечить его пора…»
Abbeverò i miei cavalli,
Canterò la mia canzone
Ameno per un po’ starò
Io ancora su quel or-r-r-lo-o-o-o! —
продолжал выводить у себя дикарь.
Я стану поить лошадей
Петь мою канцону,
Несуразно буду стоять
Ещё немного на этом краю.
«Cento per cento – лечить, лечить, лечить! — окончательно решил викарий, выходя из клуатра на улицу. — Возможно, и прижиганием пяток в том числе… Это уж как наука скажет».