А Я ЭТО ЛЮБЛЮ ?
29 сентября, 2016 9:01 дп
Tanya Loskutova
Подкрасться незаметно не вышло.
Тапки отчима были большие и шлёпали.
Потому — и шлёпанцы.
На кухне дядя Вася и тетя Груня. В левой руке у дяди Васи зелёная бутылка. Он делает вид, что хочет меня схватить.
Я не боюсь. Дядя Вася хороший.
Когда он у сына Вальки нашёл белые спущенные шарики,
он лупил его прямо в коридоре.
Было видно, что не больно. Потому что — левой.
Правой у дяди Васи не было совсем.
Меня не лупил, хоть я в эти шарики играла тоже.
Валька приводил Лёньку-Парафина и велел мне эти шарики надувать. Я в них дула, и щёки мои лопались. Мальчики тоже лопались.
От смеха.
Я хотела им нравиться ещё больше и ещё больше старалась.
Пока Вальку били, он кричал: «Малявку не тронь!»
Его я любила тоже.
Пока я разворачивалась на сто восемьдесят градусов в своих безразмерных тапках, чтобы выйти из кухни, я увидела на полу мусор из нашего ведра. Такого не позволяла себе даже я!
За дверью я вышла из шлёпанцев и немного потопала ногами. Как будто я понарошку ушла.
И стала совать в открытую щель то глаз, то ухо, по очереди.
Дядя Вася махал бутылкой и кричал слышным шепотом: «Они будут шампанское хлестать, а я корячься комендантом университета?.. Мне кум из Саратовапойло везет, так
его, чёрта длинного, всегда обнесу!.. »
Я вспомнила, что зелёную бутылку видела у нас на столе. И в ведро отнесла сама.
Отчим велел …
Тетя Груня шипела равнодушно: «Погоди, Вася, шуметь… Мало ли откуда… Бывает, что и сами купили… Хотя, деньги откуда…
Стучит на стучалке своей всю ночь… Лучше б шила чего… А то — пи- и — шет…»
Я тоже стала думать, что лучше бы мама шила.
Что платье бордовое надоело, пора Гусевым отдавать … И белый фартук могла бы к школе…
Мне только не нравилось, что пока я начинаю больше любить тетю Груню, я меньше люблю маму. И отчим наврал, что коньки
нельзя привинчивать к туфлям…
Я не хотела разлюбливать маму, и я стала не любить отчима… Он говорил маме: «Хватит за ними коридор скрести. Они так
и так на тебя на тебя стучат… Тоже мне, комендант университета… Две уборщицы у него на этаже в подчинении!.. »
«Не говори так, Витюш, — просила мама, — ты же
не не знаешь точно.»
Каждую ночь я приводила в порядок новые знания о жизни.
Важнее всего было понять, кого я готова была любить уже сейчас, а кого оставить на потом.
Не любить никого было нельзя.
Если ненадолго такое и случалось, у меня в животе начинало урчать, искривлялся рот и я при ходьбе некрасиво размахивала
руками.
Перед этим я всегда честно говорила, что сегодня никого не люблю.
На улице отчим говорил: «Эй, нелюбилка рода человеческого, пройди вперёд, мы хоть посмеёмся на твою походку.»
Я шла, нарочно загребая ногами, и умирала от любви к отчиму .
Осенью маму вызвали на Петровку, 38.
Отчим после допроса вынес её за ворота на руках .
Она начала терять сознание не от страха.
Мама говорила, что ей «было стыдно за человечество».
Прошлый раз «человечество» в лице дяди Васи и тёти Груни доносило на маму за Розулю. Мы не спрашивали маму, где она эту Розулю нашла.
Правда, мама объяснила сама: «Ей негде жить. Она будет жить у нас.»
Конечно, согласился отчим, нам как раз не хватает до комплекта одного человека, всё-таки, семь человек на 14-ти метрах как-то интересней, чем шесть…»
И гладил маму по причёске …
И я снова любила Розулю, отчима, маму, няньку Мотю, бабку и даже нелюбимого сводного брата Женьку.
Соседи говорили маме, что отчим «смотрит в окно на голых баб», «гуляет с рыжей из дома 16/18» и вообще не здоровается…
Я опять была счастлива: раз соседи так хотят нравиться маме , значит, они её любят.
Тем более, что про рыжую это была шутка: он гулял только со мной на Чистых прудах, а взрослые умеют гулять сами…
Тетя Груня смазывала мои коленки йодом.
Дядя Вася говорил мне, что «настоящего папку забывать нельзя, пусть я его никогда и не видела… Что, если его не шлёпнули, то
он придет и покажет этому, маминому, как его…»
Я опять любила дядю Васю: только он мог, развязав узел на лишнем рукаве, показать мне настоящую культю…
Я становилась умнее. Чтобы не запутаться в своих любовях-нелюбовях, я научилась задавать вопросы.
Ночью, ткнувшись носом в бабушкино ухо, я спрашивала: «А Палестину я люблю? А она точно не похожа на форшмак Баси
Марковны? »
И засыпала, счастливая… Наверное…
Точно сейчас не помню.
·
Tanya Loskutova
Подкрасться незаметно не вышло.
Тапки отчима были большие и шлёпали.
Потому — и шлёпанцы.
На кухне дядя Вася и тетя Груня. В левой руке у дяди Васи зелёная бутылка. Он делает вид, что хочет меня схватить.
Я не боюсь. Дядя Вася хороший.
Когда он у сына Вальки нашёл белые спущенные шарики,
он лупил его прямо в коридоре.
Было видно, что не больно. Потому что — левой.
Правой у дяди Васи не было совсем.
Меня не лупил, хоть я в эти шарики играла тоже.
Валька приводил Лёньку-Парафина и велел мне эти шарики надувать. Я в них дула, и щёки мои лопались. Мальчики тоже лопались.
От смеха.
Я хотела им нравиться ещё больше и ещё больше старалась.
Пока Вальку били, он кричал: «Малявку не тронь!»
Его я любила тоже.
Пока я разворачивалась на сто восемьдесят градусов в своих безразмерных тапках, чтобы выйти из кухни, я увидела на полу мусор из нашего ведра. Такого не позволяла себе даже я!
За дверью я вышла из шлёпанцев и немного потопала ногами. Как будто я понарошку ушла.
И стала совать в открытую щель то глаз, то ухо, по очереди.
Дядя Вася махал бутылкой и кричал слышным шепотом: «Они будут шампанское хлестать, а я корячься комендантом университета?.. Мне кум из Саратовапойло везет, так
его, чёрта длинного, всегда обнесу!.. »
Я вспомнила, что зелёную бутылку видела у нас на столе. И в ведро отнесла сама.
Отчим велел …
Тетя Груня шипела равнодушно: «Погоди, Вася, шуметь… Мало ли откуда… Бывает, что и сами купили… Хотя, деньги откуда…
Стучит на стучалке своей всю ночь… Лучше б шила чего… А то — пи- и — шет…»
Я тоже стала думать, что лучше бы мама шила.
Что платье бордовое надоело, пора Гусевым отдавать … И белый фартук могла бы к школе…
Мне только не нравилось, что пока я начинаю больше любить тетю Груню, я меньше люблю маму. И отчим наврал, что коньки
нельзя привинчивать к туфлям…
Я не хотела разлюбливать маму, и я стала не любить отчима… Он говорил маме: «Хватит за ними коридор скрести. Они так
и так на тебя на тебя стучат… Тоже мне, комендант университета… Две уборщицы у него на этаже в подчинении!.. »
«Не говори так, Витюш, — просила мама, — ты же
не не знаешь точно.»
Каждую ночь я приводила в порядок новые знания о жизни.
Важнее всего было понять, кого я готова была любить уже сейчас, а кого оставить на потом.
Не любить никого было нельзя.
Если ненадолго такое и случалось, у меня в животе начинало урчать, искривлялся рот и я при ходьбе некрасиво размахивала
руками.
Перед этим я всегда честно говорила, что сегодня никого не люблю.
На улице отчим говорил: «Эй, нелюбилка рода человеческого, пройди вперёд, мы хоть посмеёмся на твою походку.»
Я шла, нарочно загребая ногами, и умирала от любви к отчиму .
Осенью маму вызвали на Петровку, 38.
Отчим после допроса вынес её за ворота на руках .
Она начала терять сознание не от страха.
Мама говорила, что ей «было стыдно за человечество».
Прошлый раз «человечество» в лице дяди Васи и тёти Груни доносило на маму за Розулю. Мы не спрашивали маму, где она эту Розулю нашла.
Правда, мама объяснила сама: «Ей негде жить. Она будет жить у нас.»
Конечно, согласился отчим, нам как раз не хватает до комплекта одного человека, всё-таки, семь человек на 14-ти метрах как-то интересней, чем шесть…»
И гладил маму по причёске …
И я снова любила Розулю, отчима, маму, няньку Мотю, бабку и даже нелюбимого сводного брата Женьку.
Соседи говорили маме, что отчим «смотрит в окно на голых баб», «гуляет с рыжей из дома 16/18» и вообще не здоровается…
Я опять была счастлива: раз соседи так хотят нравиться маме , значит, они её любят.
Тем более, что про рыжую это была шутка: он гулял только со мной на Чистых прудах, а взрослые умеют гулять сами…
Тетя Груня смазывала мои коленки йодом.
Дядя Вася говорил мне, что «настоящего папку забывать нельзя, пусть я его никогда и не видела… Что, если его не шлёпнули, то
он придет и покажет этому, маминому, как его…»
Я опять любила дядю Васю: только он мог, развязав узел на лишнем рукаве, показать мне настоящую культю…
Я становилась умнее. Чтобы не запутаться в своих любовях-нелюбовях, я научилась задавать вопросы.
Ночью, ткнувшись носом в бабушкино ухо, я спрашивала: «А Палестину я люблю? А она точно не похожа на форшмак Баси
Марковны? »
И засыпала, счастливая… Наверное…
Точно сейчас не помню.
·