«На носу очки, а в душе осень…»
7 апреля, 2018 10:02 дп
Евгения Лещинская
Из меня долго и безуспешно ковали гармоничную личность.
Я прошла все круги ада. Танцы, коньки, лепка…
Какой-то полоумный художник ставил мне руку.
Отдельной мрачной цитаделью стояла музыкальная школа.
Это было страшнее всего.
Потому что оказалось надолго-семь лет, целая детская жизнь. Плюс класс скрипки.
Моим педагогом был грустный еврей, почти бабелевский персонаж – на носу очки, а в душе осень. Вообще-то он работал в оркестре театра Станиславского.
Но старая мама, замученная ревматизмом, жена с мигренями, неустроенные дети… Все эти тяготы жизни заставляли его заниматься ненавистным делом – преподавать скрипку в музыкальной школе. Он еще подрабатывал на похоронах и делал бы это чаще, жмурики были не так шумны и бездарны, как ученики. Но помирали как-то неактивно, с оркестром хоронили не каждого и не ежедневно, а чада и домочадцы требовали денег и еды непрерывно.
Он приходил на урок с тоскливым стоном: «Господи, когда же это кончится ?»
Я приходила на урок с тем же вопросом к богу.
И только моя мама с радостью вглядывалась в моё светлое будущее: вечернее платье с блестками, бархатные кулисы, адажио Паганини для скрипки с оркестром.
Каюсь, я разрушила все её светлые мечты.
Внутреннее сопротивление закалило мой дух. Пытки прекрасным научили ценить свободу. Короче, в какой-то момент я сказала баста!
Мольберт был выкинут на помойку, скрипка заброшена на антресоли.
Моя жизнь понеслась в другом направлении. Я стала журналюгой, моталась по стране, впутывалась во всякие авантюры, фонтанировала идеями, ввязалась в бизнес. Научилась зарабатывать деньги.
Те годы, про которые сегодня говорят «лихие девяностые», для меня стали счастливыми девяностыми. Но у мамы душа не лежала к моей бурной деятельности. И вообще, она была мной недовольна. Я не соответствовала ее идеалу романтичной барышни из приличной семьи. Вот если бы ты не забросила музыку, говаривала моя мама, ты бы не была такой приземленной, реалистичной и жесткой.
Однажды я застала маму в отвратительном настроении. Пришла открытка о расселении старого дома, впереди маячили хляби Бутово, Гольяново и Жулебино.
— Ни в какое Митино я не поеду, — заявила мама. – Я там никого не знаю. И меня не знают. И вообще, это конец света. Ссылка. Забвение.
С этими словами она уехала на дачу. А я начала действовать.
Сначала нашла первую партию чиновников, у которых были раздобыты правильные справки и документы. Потом вычислила следующую группу бюрократов, которых теми справками закидала. На десерт разведала, кто из управляющих рулит всей этой кодлой, и занесла им несколько душевных свёртков – на память и от чистого сердца.
И вопрос вдруг неожиданно решился сам собой. Мамина новая квартира выходила окнами в сквер в тихом центре столицы.
В качестве последнего мазка была пригнана бригада работяг, которые за неделю сладили приличный ремонт. Правда, я, охрипнув от мата, ещё пару недель разговаривала шёпотом.
Мама благосклонно отнеслась к новому жилью. Не без замечаний, конечно. Справедливость восторжествовала, сказала она.
И это естественно.
Там (многозначительно указала она пальцем в потолок) понимают, что нельзя заслуженного, немолодого человека изолировать от привычной ему среды. Она, пожалуй, сходит с букетом цветов и поблагодорит ту даму в собесе и ее помощников, которые вняли…
— Не надо никуда ходить, — жёстко, приземленно и реалистично сказала я.
— Ты догадалась подарить цветы ? — удивилась мама моей неожиданной сметливости.
— Я догадалась подарить деньги, — разбила я её последние, робкие надежды.
— Вот, — с горечью промолвила мама, – вот что сделала с тобой жизнь. И всё потому, что ты не слушала меня и забросила музыку.
А ведь могла бы сидеть в оркестровой яме!..
Евгения Лещинская
Из меня долго и безуспешно ковали гармоничную личность.
Я прошла все круги ада. Танцы, коньки, лепка…
Какой-то полоумный художник ставил мне руку.
Отдельной мрачной цитаделью стояла музыкальная школа.
Это было страшнее всего.
Потому что оказалось надолго-семь лет, целая детская жизнь. Плюс класс скрипки.
Моим педагогом был грустный еврей, почти бабелевский персонаж – на носу очки, а в душе осень. Вообще-то он работал в оркестре театра Станиславского.
Но старая мама, замученная ревматизмом, жена с мигренями, неустроенные дети… Все эти тяготы жизни заставляли его заниматься ненавистным делом – преподавать скрипку в музыкальной школе. Он еще подрабатывал на похоронах и делал бы это чаще, жмурики были не так шумны и бездарны, как ученики. Но помирали как-то неактивно, с оркестром хоронили не каждого и не ежедневно, а чада и домочадцы требовали денег и еды непрерывно.
Он приходил на урок с тоскливым стоном: «Господи, когда же это кончится ?»
Я приходила на урок с тем же вопросом к богу.
И только моя мама с радостью вглядывалась в моё светлое будущее: вечернее платье с блестками, бархатные кулисы, адажио Паганини для скрипки с оркестром.
Каюсь, я разрушила все её светлые мечты.
Внутреннее сопротивление закалило мой дух. Пытки прекрасным научили ценить свободу. Короче, в какой-то момент я сказала баста!
Мольберт был выкинут на помойку, скрипка заброшена на антресоли.
Моя жизнь понеслась в другом направлении. Я стала журналюгой, моталась по стране, впутывалась во всякие авантюры, фонтанировала идеями, ввязалась в бизнес. Научилась зарабатывать деньги.
Те годы, про которые сегодня говорят «лихие девяностые», для меня стали счастливыми девяностыми. Но у мамы душа не лежала к моей бурной деятельности. И вообще, она была мной недовольна. Я не соответствовала ее идеалу романтичной барышни из приличной семьи. Вот если бы ты не забросила музыку, говаривала моя мама, ты бы не была такой приземленной, реалистичной и жесткой.
Однажды я застала маму в отвратительном настроении. Пришла открытка о расселении старого дома, впереди маячили хляби Бутово, Гольяново и Жулебино.
— Ни в какое Митино я не поеду, — заявила мама. – Я там никого не знаю. И меня не знают. И вообще, это конец света. Ссылка. Забвение.
С этими словами она уехала на дачу. А я начала действовать.
Сначала нашла первую партию чиновников, у которых были раздобыты правильные справки и документы. Потом вычислила следующую группу бюрократов, которых теми справками закидала. На десерт разведала, кто из управляющих рулит всей этой кодлой, и занесла им несколько душевных свёртков – на память и от чистого сердца.
И вопрос вдруг неожиданно решился сам собой. Мамина новая квартира выходила окнами в сквер в тихом центре столицы.
В качестве последнего мазка была пригнана бригада работяг, которые за неделю сладили приличный ремонт. Правда, я, охрипнув от мата, ещё пару недель разговаривала шёпотом.
Мама благосклонно отнеслась к новому жилью. Не без замечаний, конечно. Справедливость восторжествовала, сказала она.
И это естественно.
Там (многозначительно указала она пальцем в потолок) понимают, что нельзя заслуженного, немолодого человека изолировать от привычной ему среды. Она, пожалуй, сходит с букетом цветов и поблагодорит ту даму в собесе и ее помощников, которые вняли…
— Не надо никуда ходить, — жёстко, приземленно и реалистично сказала я.
— Ты догадалась подарить цветы ? — удивилась мама моей неожиданной сметливости.
— Я догадалась подарить деньги, — разбила я её последние, робкие надежды.
— Вот, — с горечью промолвила мама, – вот что сделала с тобой жизнь. И всё потому, что ты не слушала меня и забросила музыку.
А ведь могла бы сидеть в оркестровой яме!..