ТУРКИ
31 января, 2018 8:33 дп
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
Снег замёл все подходы к школе. У крыльца, покрываясь узорным инеем, храпела колхозная лошадь по фамилии Сайгак. На печке сохли валенки, в валенках, свистя в голос, трепетно грелись мыши. Первый класс, самый большой — аж семь человек (в последнем, четвертом, сидело всего трое) — пыхтел над диктантом про раму, перекрывая храп Сайгака.
Дело с рамой было муторное. Санька не помнил, как писать «ы», Васька развёз по странице чернила и теперь тайком вытирал тетрадку о Санькины штаны. Я смотрел на задание и думал, что семья эта — какая-то конченная: Машка с утра до ночи жрёт свою кашу, а мамка только и знает, что раму моет. А что её мыть зимой? Первые рамы моют весной, когда окна открывают, а вторые — осенью, перед тем, как вставлять и замазывать.
А сейчас снегу было чуть не по крышу. Сайгак еле добрался от общего двора до школы. А ему ещё до темна обратно надо. Считай — полкилометра. Целое дело! Пока туда-сюда, на Хутор войдут волки и ещё неизвестно, отобьётся Сайгак от них или нет, если он, как всегда, кован только на передние ноги, а отбиваться приходиться задними.
— Гончарня загасла, — сказал Санька, глянув в окошко.
Гончару было до дома, как Сайгаку, но гончар, понятно, вообще ни на какие ноги подкован не был, поэтому из землянки своей уходил, держа в руке здоровущий дрын.
— И кузня загасла, — добавил Васька.
Ну, кузнецу вообще никуда идти было не надо, он жил при кузне, а заготовок под ободные полосы для колёс в кузне было столько, что хоть ими всех волков можно было как саблями по лесу разогнать.
***
Валентина Егоровна взяла Васькину тетрадку и вздохнула.
— Турки! — в сердцах сказала она.
Санька удивленно толкнул Ваську:
— Хто?
— Турки! — повторила Валентина Егоровна.
— Якие турки? — спросил Васька.
— Такие вот, — сказала учительница. — Тоже, вроде, люди. Но такие ж тупые и неграмотные, как вы.
…Как только начинало темнеть, все двери на Хуторе запирались на кованые засовы, ворота закладывались крепкими жердинами, под все дырки закатывались тяжеленные чурбаки. Волки стояли у леса, сверля Хутор тусклыми огоньками глаз. Деревья начинались сразу за дорогой, метрах в десяти от домов.
Тётка какое-то время ещё ходила по хате, что-то шила, чистила бумагой ламповое стекло, напевая сама себе один и тот же хит про Лазаря. Потом, наконец, крестясь и зевая, взбивала подушки на широкой кровати и гнала меня спать.
…Волки входили на Хутор. То ближе, то дальше раздавался их вой. Сатанели, заходясь в лае, запертые под хатами кобели. Тревожно мычали коровы, испуганно храпели лошади. Волки выли, взвизгивали, рылись под воротами, пытаясь откатить чурбаки, прорваться к сложенным из вековых деревьев постройкам.
Тётка, наскоро, невнятно прочитав молитву, из которой, словно из худого мешка вываливались слова «…терьбожья», «врагамнашим», «..цайсына» и «аминь», долго ещё скрипела кроватью.
— Тёть-Вер, а ты турков бачила? — спросил я, когда она улеглась.
— Не, — сказала тётка. — Ще токо турков нам тут в войну не хватало!
— А кого бачила?
— Мадьяр. Ну, немцев тоже…
— А хто с их самый тупой — немцы, турки либо мадьяры?
— Нихто не тупой. Все хороши. Коров наших угнать хотели.
— Угнали?
— Не. Коров совецка власть наперёд угнала. Когда немцы железну дорогу перешли.
— Совецка власть самая тупая?
— Не бреши шо зря! Совецка власть гуртом угнала. Расписку дала. Казала — вернёт.
— Вернула?
— Не.
— Дак обдурила, получается?!
— Не бреши, кажу, шо зря на совецку власть! То война была! Спи!
Спать не хотелось. Да и вой мешал.
— А война давно скончилась?
— Двадцать пять годов.
— Дак помёрли коровы-то!
— Ну и помёрли. Спи! Москве лучче знать.
— А Москва тая — яна далёко?
— Далёко. Пятьсот вёрст.
— А у Москве волков нема?
— Нема. Яны все тут. У нас. Вон, чуешь?
Волки яростно рылись где-то под тем углом хаты, где стояла моя кровать.
— Хто токо тых турков выдумал… Тёть-Вер! А я на турка схожий?
— Да не бачила я турков, горе ты моё!
— А на мадьяра?
— Схожий, схожий… Шо с тобой? Сходим завтрась до бабки, надо тебе с уголька отпоить. Удёргался весь! Спи, мадьяр ты мой, спи, золотко…
— А немцы на турков схожие?
— Спи, казала! От то ж, ты глянь! — як подменили хлопчика. Спи, кажу, не мешай волкам…
— Турки, — бормотал я, засыпая. — От же ж придумали…
***
…Один мой знакомый, когда мы разговаривали с ним о детстве, вдруг сказал:
— Фил, у меня такое впечатление, что ты жил не в пятистах километрах от Москвы и не в начале семидесятых, а где-то под Смоленском в 1812 году. Ты мне еще расскажи, как вы с французами в ту зиму воевали!
***
С французами мы не воевали. Старики говорят, Наполеон нас обошёл. Слово «Наполеон» они, правда, не знают, но что обошёл — помнят. Это сейчас наша Горемля — тихая и спокойная речка, а тогда, говорят, была широкой и громкой. Она-то и остановила продвижение Наполеона на Сенчуры, заставив его свернуть к Москве. Произошло это от того, что Наполеон испугался шума Горемли, приняв его за шум атакующих войск.
Старики только расходились во мнении о том, кто тогда командовал войсками, за грохот которых пугливый Наполеон принял шум Горемли.
— Да той, вроде… Одноглазый такий…
— Жуков, не?
— Який Жуков?! Жуков — то вже эта война. А тогда ж, кажу… Во старость! Всё позабував! Ну, одноглазый, ну! …Троцкий, во! Гля, еле вспомнил, от же ж память! Главное, помню, шо одноглазый, а фамилие вылетело. Троцкий, точно!
Одним словом, после битвы с одноглазым князем Михайлой Илларионычем Троцким Наполеон бежал к Москве, что впоследствии создало ей определенную известность, не создав таковой ни Сенчурам, ни нашему Хутору. Впрочем, это довольно спорно, так как среди жителей, допустим, Герасимовки и Денисовки события на Хуторе всегда считались более интересными и значительными, чем московские.
А то, что у нас не было света и кругом лютовали волчьи стаи — это считалось нормальным. Зато Советская власть и войны нету. А волки летом по-любому отходили в глубину леса, так что жить на Хуторе становилось совсем легко.
Конечно, дороги на Сенчуры тогда ещё не было. То есть, она-то, конечно, была, только дорогой её считали лишь сами сенчуровские. Лесовозов тоже не было. То есть, были, конечно, и лесовозы, и даже трактор один раз приезжал на Хутор, но выехать так и не смог, отчего и заржавел за огородами.
А так жили, можно сказать, даже с шиком. Батька Васьки Ишуткина, к примеру, купил себе в хату мотоцикл. Васькин батька взял тогда на общем дворе знаменитого коня Сайгака, положил в сапог деньги и уехал в район, матюкаясь на колдобинах от радостного предчувствия покупки.
Вернулся он через день, и все мужики помогали вытаскивать «Ижа» из телеги. Дорогую машину перенесли на руках в хату и поставили к окну. Теперь в окно заглядывали по несколько раз на дню.
Заглянувшим Васькин батька протягивал стакан, исключая, конечно, нас, Васькиных сверстников, которым в любом случае, для верности традициям, да и вообще, любви к Родине, полагалась хворостина от любопытства, праздности, да и просто так — на всякий пубертатный случай.
Васькина мамка вышила мотоциклу попону в лебедях и розах. Ездить на мотоцикле никто не собирался и не умел. И вообще, ездить можно было на Сайгаке.
Но мужики теперь повадились собираться у Ишуткина, чтоб, выпивая, время от времени оглядываться на «Ижа» и крякать: «Добрая машина!»
Понятное дело, что Васькин батька, получая в колхозе рублей чуть не тридцать, мог купить, скажем, хоть шифоньер (благо тот года четыре стоял в магазине рядом с мотоциклом), но покупать шифоньер при том, что за бутылку мужики на Хуторе вырубали из дубов любую мебель, причем в видах шика даже красили её охрой, было бы верхом идиотизма и непрактичности.
Справедливости ради следует признать, что шифоньер, простояв в сельпо ещё года три, был таки куплен и привезен на Сайгаке же в дом Санькиных родителей. Ясное дело, его тут же поставили к окну и Санькина мамка накрыла его специальной попоной в мальвах и оленях.
В шифоньере ничего, понятно, не хранили, так как стоял он у окна, чтоб люди видели, и, следовательно, залезать в него можно было тоже только через окно. Вещи Грищенковы держали в здоровом сундуке, заботливо вымазанном охрой.
Так что жили так, как никаким тупым туркам и не снилось! И мадьярам с немцами тоже.
***
…До четвёртого класса мы учились у себя. А после четвёртого начинали ходить в восьмилетку за двенадцать километров. Утром — двенадцать туда, вечером — двенадцать обратно. Что делать с таким здоровьем, никто не знал, поэтому к седьмому классу начинали помаленьку пить самогонку, чтоб оно хоть как-то выравнивалось.
Волки нас не трогали. Поди тронь, если и в школу и из школы через лес шло сразу по восемь-десять человек. Только волчьи глаза обиженно горели в темноте за деревьями.
После восьмого класса можно было уже и не учиться. Учёба после восьмого — она бессмысленна. Она и до восьмого-то к жизни никакого отношения не имела, а после и подавно.
В восьмилетке тоже всех обзывали турками, хотя вот кого-кого, а турков в наших лесах точно никто не видел. Даже монголов тут не было, откуда им в этих дебрях взяться?! Евреев — три человека на два района и оба три — бухгалтеры.
Поляки есть. Поляков мы сами при Лжедимитрии аж две деревни в лесах спрятали, когда те отступали. Говорить об этом не принято, но Хутор как раз выступал на стороне поляков, да и оба района с тогдашним районным начальством тоже за Лжедимитрия были.
В истории края об этом сказано довольно туманно: «Жители наших мест, все как один, активно участвовали в событиях русско-польской войны». Чистая правда! Поляки до сих пор благодарны. А турков не было.
Поэтому отношение к туркам и Турции у меня выработалось какое-то нездоровое. Если даже у нас по Хутору волки бегали, то что ж там у тупых турков зимними ночами творилось? Ишаки бузили, что ли? Или кобры какие-нибудь гавкали…
В те годы я ещё не знал, что в турецком языке есть специальное слово для обозначения невежественного, грубого и агрессивного человека. Это слово — «москов». Но, если б и знал, мне б не помогло.
Когда народ повадился ездить в Анталию, я старался держаться от этого подальше. В Сингапуре и Рио был, два раза на Мачу-Пикчу лазил, Кейптаун и Джакарту видел, а в Анталии не был.
В малознакомых компаниях, где все хвалились друг другу бизнес-достижениями, чувствовал себя странно. Когда доходила очередь до меня, честно говорил:
— Я работаю на мебельной фабрике.
Чем вгонял людей в ступор. Переглядываясь в неловкости от того, что неожиданно обидели хорошего человека, они начинали похлопывать меня и оглаживать со словами «да ладно… не переживай ты …бог даст, может ещё как-нибудь…»
Потом, соскочив с бизнеса, начинали вспоминать про море и отдых.
— Ну, Анталия, знаешь? Там, вспомни, как из аэропорта ехать…
— Я не был в Турции, — сообщал я замогильным голосом.
Народ опять напрягался, шикал друг на друга:
— Ну, на хрена ты?…
— А я что, знал, что ли? Все ж были, откуда мне…
— Тихо, тихо, хорош…
И снова ласково обнимали меня: «да не бери в голову… ещё, может, в общем, …да и ничего там в той Турции особенного-то, кроме …это …Да не важно, короче!»
А потом вдруг развязался. Два раза заносило в Стамбул на корпоративы, с Турецкого Кипра, из Фамагусты, мы с Артуром уходили на Порт-Саид, на Аден и дальше — в Индийский Океан. Но, в общем-то, в Турции я так, считай, толком и не был.
Доходили слухи о турецких маринах, где всё сделано не хуже, чем на Карибах и уж, во всяком случае, лучше, чем в Монтенегро. Рассказывали о том, как выходят навстречу яхте и помогают швартоваться турецкие тендеры.
Но всё это было каким-то совсем далёким. В голове осталось одно — «турки!», обращенное в том числе и ко мне лично. Я вспоминал наш маленький заснеженный Хутор, тётку, тихо поющую Лазаря за шитьём у керосиновой лампы, собачий вой и горящие глаза выжидающих удачу брянских волков.
— Тёть-Вер! А тые турки нам якось-нибудь шкоды не наделают?
— Турки?
— Турки.
— Турки не наделают. То ж не немцы и не мадьяры. Спи, хлопчик. Ось я лампу прикручу.
— Шоб их, тых турков, антонов огонь попёк!
— Не болтай шо зря, грех это, спи…
PHIL SUZEMKA
Phil Suzemka:
Снег замёл все подходы к школе. У крыльца, покрываясь узорным инеем, храпела колхозная лошадь по фамилии Сайгак. На печке сохли валенки, в валенках, свистя в голос, трепетно грелись мыши. Первый класс, самый большой — аж семь человек (в последнем, четвертом, сидело всего трое) — пыхтел над диктантом про раму, перекрывая храп Сайгака.
Дело с рамой было муторное. Санька не помнил, как писать «ы», Васька развёз по странице чернила и теперь тайком вытирал тетрадку о Санькины штаны. Я смотрел на задание и думал, что семья эта — какая-то конченная: Машка с утра до ночи жрёт свою кашу, а мамка только и знает, что раму моет. А что её мыть зимой? Первые рамы моют весной, когда окна открывают, а вторые — осенью, перед тем, как вставлять и замазывать.
А сейчас снегу было чуть не по крышу. Сайгак еле добрался от общего двора до школы. А ему ещё до темна обратно надо. Считай — полкилометра. Целое дело! Пока туда-сюда, на Хутор войдут волки и ещё неизвестно, отобьётся Сайгак от них или нет, если он, как всегда, кован только на передние ноги, а отбиваться приходиться задними.
— Гончарня загасла, — сказал Санька, глянув в окошко.
Гончару было до дома, как Сайгаку, но гончар, понятно, вообще ни на какие ноги подкован не был, поэтому из землянки своей уходил, держа в руке здоровущий дрын.
— И кузня загасла, — добавил Васька.
Ну, кузнецу вообще никуда идти было не надо, он жил при кузне, а заготовок под ободные полосы для колёс в кузне было столько, что хоть ими всех волков можно было как саблями по лесу разогнать.
***
Валентина Егоровна взяла Васькину тетрадку и вздохнула.
— Турки! — в сердцах сказала она.
Санька удивленно толкнул Ваську:
— Хто?
— Турки! — повторила Валентина Егоровна.
— Якие турки? — спросил Васька.
— Такие вот, — сказала учительница. — Тоже, вроде, люди. Но такие ж тупые и неграмотные, как вы.
…Как только начинало темнеть, все двери на Хуторе запирались на кованые засовы, ворота закладывались крепкими жердинами, под все дырки закатывались тяжеленные чурбаки. Волки стояли у леса, сверля Хутор тусклыми огоньками глаз. Деревья начинались сразу за дорогой, метрах в десяти от домов.
Тётка какое-то время ещё ходила по хате, что-то шила, чистила бумагой ламповое стекло, напевая сама себе один и тот же хит про Лазаря. Потом, наконец, крестясь и зевая, взбивала подушки на широкой кровати и гнала меня спать.
…Волки входили на Хутор. То ближе, то дальше раздавался их вой. Сатанели, заходясь в лае, запертые под хатами кобели. Тревожно мычали коровы, испуганно храпели лошади. Волки выли, взвизгивали, рылись под воротами, пытаясь откатить чурбаки, прорваться к сложенным из вековых деревьев постройкам.
Тётка, наскоро, невнятно прочитав молитву, из которой, словно из худого мешка вываливались слова «…терьбожья», «врагамнашим», «..цайсына» и «аминь», долго ещё скрипела кроватью.
— Тёть-Вер, а ты турков бачила? — спросил я, когда она улеглась.
— Не, — сказала тётка. — Ще токо турков нам тут в войну не хватало!
— А кого бачила?
— Мадьяр. Ну, немцев тоже…
— А хто с их самый тупой — немцы, турки либо мадьяры?
— Нихто не тупой. Все хороши. Коров наших угнать хотели.
— Угнали?
— Не. Коров совецка власть наперёд угнала. Когда немцы железну дорогу перешли.
— Совецка власть самая тупая?
— Не бреши шо зря! Совецка власть гуртом угнала. Расписку дала. Казала — вернёт.
— Вернула?
— Не.
— Дак обдурила, получается?!
— Не бреши, кажу, шо зря на совецку власть! То война была! Спи!
Спать не хотелось. Да и вой мешал.
— А война давно скончилась?
— Двадцать пять годов.
— Дак помёрли коровы-то!
— Ну и помёрли. Спи! Москве лучче знать.
— А Москва тая — яна далёко?
— Далёко. Пятьсот вёрст.
— А у Москве волков нема?
— Нема. Яны все тут. У нас. Вон, чуешь?
Волки яростно рылись где-то под тем углом хаты, где стояла моя кровать.
— Хто токо тых турков выдумал… Тёть-Вер! А я на турка схожий?
— Да не бачила я турков, горе ты моё!
— А на мадьяра?
— Схожий, схожий… Шо с тобой? Сходим завтрась до бабки, надо тебе с уголька отпоить. Удёргался весь! Спи, мадьяр ты мой, спи, золотко…
— А немцы на турков схожие?
— Спи, казала! От то ж, ты глянь! — як подменили хлопчика. Спи, кажу, не мешай волкам…
— Турки, — бормотал я, засыпая. — От же ж придумали…
***
…Один мой знакомый, когда мы разговаривали с ним о детстве, вдруг сказал:
— Фил, у меня такое впечатление, что ты жил не в пятистах километрах от Москвы и не в начале семидесятых, а где-то под Смоленском в 1812 году. Ты мне еще расскажи, как вы с французами в ту зиму воевали!
С французами мы не воевали. Старики говорят, Наполеон нас обошёл. Слово «Наполеон» они, правда, не знают, но что обошёл — помнят. Это сейчас наша Горемля — тихая и спокойная речка, а тогда, говорят, была широкой и громкой. Она-то и остановила продвижение Наполеона на Сенчуры, заставив его свернуть к Москве. Произошло это от того, что Наполеон испугался шума Горемли, приняв его за шум атакующих войск.
Старики только расходились во мнении о том, кто тогда командовал войсками, за грохот которых пугливый Наполеон принял шум Горемли.
— Да той, вроде… Одноглазый такий…
— Жуков, не?
— Який Жуков?! Жуков — то вже эта война. А тогда ж, кажу… Во старость! Всё позабував! Ну, одноглазый, ну! …Троцкий, во! Гля, еле вспомнил, от же ж память! Главное, помню, шо одноглазый, а фамилие вылетело. Троцкий, точно!
Одним словом, после битвы с одноглазым князем Михайлой Илларионычем Троцким Наполеон бежал к Москве, что впоследствии создало ей определенную известность, не создав таковой ни Сенчурам, ни нашему Хутору. Впрочем, это довольно спорно, так как среди жителей, допустим, Герасимовки и Денисовки события на Хуторе всегда считались более интересными и значительными, чем московские.
А то, что у нас не было света и кругом лютовали волчьи стаи — это считалось нормальным. Зато Советская власть и войны нету. А волки летом по-любому отходили в глубину леса, так что жить на Хуторе становилось совсем легко.
Конечно, дороги на Сенчуры тогда ещё не было. То есть, она-то, конечно, была, только дорогой её считали лишь сами сенчуровские. Лесовозов тоже не было. То есть, были, конечно, и лесовозы, и даже трактор один раз приезжал на Хутор, но выехать так и не смог, отчего и заржавел за огородами.
А так жили, можно сказать, даже с шиком. Батька Васьки Ишуткина, к примеру, купил себе в хату мотоцикл. Васькин батька взял тогда на общем дворе знаменитого коня Сайгака, положил в сапог деньги и уехал в район, матюкаясь на колдобинах от радостного предчувствия покупки.
Вернулся он через день, и все мужики помогали вытаскивать «Ижа» из телеги. Дорогую машину перенесли на руках в хату и поставили к окну. Теперь в окно заглядывали по несколько раз на дню.
Заглянувшим Васькин батька протягивал стакан, исключая, конечно, нас, Васькиных сверстников, которым в любом случае, для верности традициям, да и вообще, любви к Родине, полагалась хворостина от любопытства, праздности, да и просто так — на всякий пубертатный случай.
Васькина мамка вышила мотоциклу попону в лебедях и розах. Ездить на мотоцикле никто не собирался и не умел. И вообще, ездить можно было на Сайгаке.
Но мужики теперь повадились собираться у Ишуткина, чтоб, выпивая, время от времени оглядываться на «Ижа» и крякать: «Добрая машина!»
Понятное дело, что Васькин батька, получая в колхозе рублей чуть не тридцать, мог купить, скажем, хоть шифоньер (благо тот года четыре стоял в магазине рядом с мотоциклом), но покупать шифоньер при том, что за бутылку мужики на Хуторе вырубали из дубов любую мебель, причем в видах шика даже красили её охрой, было бы верхом идиотизма и непрактичности.
Справедливости ради следует признать, что шифоньер, простояв в сельпо ещё года три, был таки куплен и привезен на Сайгаке же в дом Санькиных родителей. Ясное дело, его тут же поставили к окну и Санькина мамка накрыла его специальной попоной в мальвах и оленях.
В шифоньере ничего, понятно, не хранили, так как стоял он у окна, чтоб люди видели, и, следовательно, залезать в него можно было тоже только через окно. Вещи Грищенковы держали в здоровом сундуке, заботливо вымазанном охрой.
Так что жили так, как никаким тупым туркам и не снилось! И мадьярам с немцами тоже.
***
…До четвёртого класса мы учились у себя. А после четвёртого начинали ходить в восьмилетку за двенадцать километров. Утром — двенадцать туда, вечером — двенадцать обратно. Что делать с таким здоровьем, никто не знал, поэтому к седьмому классу начинали помаленьку пить самогонку, чтоб оно хоть как-то выравнивалось.
Волки нас не трогали. Поди тронь, если и в школу и из школы через лес шло сразу по восемь-десять человек. Только волчьи глаза обиженно горели в темноте за деревьями.
После восьмого класса можно было уже и не учиться. Учёба после восьмого — она бессмысленна. Она и до восьмого-то к жизни никакого отношения не имела, а после и подавно.
В восьмилетке тоже всех обзывали турками, хотя вот кого-кого, а турков в наших лесах точно никто не видел. Даже монголов тут не было, откуда им в этих дебрях взяться?! Евреев — три человека на два района и оба три — бухгалтеры.
Поляки есть. Поляков мы сами при Лжедимитрии аж две деревни в лесах спрятали, когда те отступали. Говорить об этом не принято, но Хутор как раз выступал на стороне поляков, да и оба района с тогдашним районным начальством тоже за Лжедимитрия были.
В истории края об этом сказано довольно туманно: «Жители наших мест, все как один, активно участвовали в событиях русско-польской войны». Чистая правда! Поляки до сих пор благодарны. А турков не было.
Поэтому отношение к туркам и Турции у меня выработалось какое-то нездоровое. Если даже у нас по Хутору волки бегали, то что ж там у тупых турков зимними ночами творилось? Ишаки бузили, что ли? Или кобры какие-нибудь гавкали…
В те годы я ещё не знал, что в турецком языке есть специальное слово для обозначения невежественного, грубого и агрессивного человека. Это слово — «москов». Но, если б и знал, мне б не помогло.
Когда народ повадился ездить в Анталию, я старался держаться от этого подальше. В Сингапуре и Рио был, два раза на Мачу-Пикчу лазил, Кейптаун и Джакарту видел, а в Анталии не был.
В малознакомых компаниях, где все хвалились друг другу бизнес-достижениями, чувствовал себя странно. Когда доходила очередь до меня, честно говорил:
— Я работаю на мебельной фабрике.
Чем вгонял людей в ступор. Переглядываясь в неловкости от того, что неожиданно обидели хорошего человека, они начинали похлопывать меня и оглаживать со словами «да ладно… не переживай ты …бог даст, может ещё как-нибудь…»
Потом, соскочив с бизнеса, начинали вспоминать про море и отдых.
— Ну, Анталия, знаешь? Там, вспомни, как из аэропорта ехать…
— Я не был в Турции, — сообщал я замогильным голосом.
Народ опять напрягался, шикал друг на друга:
— Ну, на хрена ты?…
— А я что, знал, что ли? Все ж были, откуда мне…
— Тихо, тихо, хорош…
И снова ласково обнимали меня: «да не бери в голову… ещё, может, в общем, …да и ничего там в той Турции особенного-то, кроме …это …Да не важно, короче!»
А потом вдруг развязался. Два раза заносило в Стамбул на корпоративы, с Турецкого Кипра, из Фамагусты, мы с Артуром уходили на Порт-Саид, на Аден и дальше — в Индийский Океан. Но, в общем-то, в Турции я так, считай, толком и не был.
Доходили слухи о турецких маринах, где всё сделано не хуже, чем на Карибах и уж, во всяком случае, лучше, чем в Монтенегро. Рассказывали о том, как выходят навстречу яхте и помогают швартоваться турецкие тендеры.
Но всё это было каким-то совсем далёким. В голове осталось одно — «турки!», обращенное в том числе и ко мне лично. Я вспоминал наш маленький заснеженный Хутор, тётку, тихо поющую Лазаря за шитьём у керосиновой лампы, собачий вой и горящие глаза выжидающих удачу брянских волков.
— Тёть-Вер! А тые турки нам якось-нибудь шкоды не наделают?
— Турки?
— Турки.
— Турки не наделают. То ж не немцы и не мадьяры. Спи, хлопчик. Ось я лампу прикручу.
— Шоб их, тых турков, антонов огонь попёк!
— Не болтай шо зря, грех это, спи…