«Мы всех краше, мы всех лучше…»
10 апреля, 2017 8:59 дп
Василий Гатов
(лекция о международном положении)
… одна из интересных особенностей современного (после 2012 года) российского пост-советского сознания — это постоянное само-убеждение «мы всех краше, мы всех лучше, мы первые во всём, а если не первые, то это чей-то заговор». Почему это связано с советским сознанием? Потому что таковы странные, переваренные последствия «железного занавеса», крайне незначительного знакомства с остальным миром и его состоянием. Подавляющее большинство русских телезрителей сегодня представляют себе мир никак иначе, чем в версии «Международной панорамы» начала 1980-х годов.
В этом мифологическом, по сути, сознании нет никакого результата развития 1990-2010 годов.
В этом сознании Мексика, например, это страна сомбреро и запуганных индейцев-крестьян. Между тем, Мексика — это огромная индустриальная экономика, крупнейший торговый партнёр США, важнейший региональный политический игрок. В Мексике живет почти столько же людей, сколько в России, размер экономики этой «сомбрерной страны» ровно такой же, как у России, кстати.
В этом сознании даже Китай — это гигантский кустарный рынок, производящий исключительно дешёвый и плохой по качеству ширпотреб. Важнейшим эпизодом отношений в этом виртуальном образе был и остается остров Даманский, когда мы «надавали узкоглазым». Ну и ещё они когда-то от нас зависели, а потом перестали.
В этом сознании Индия, имеющая собственную космическую программу, ядерное оружие и ракетную технику последнего поколения — не существует. Там Хоттабыч и йоги, Маугли и «остатки колониализма». Думаю, в этом идеалистическом образе Индии до сих пор Индира с Радживом Ганди меняются на посту премьер-министра.
И так далее, «советский-союз-глазами-зарубежных-гостей» — этот ряд можно продолжать.
Единственное отличие от времён «железного занавеса» — это чуть более ясное представление о США и Европе, поверхностное, конечно. Европа — это такой огромный музей под открытым небом, где много геев и кое-где курят травку. США — это неопределённое место, где в какой-то момент было круто, но потом по телевизору стали говорить, что не круто. Очень много миллиардов долларов, а может и триллионов, и они всем должны, но почему-то их все слушаются.
Это сознание органично включает в себя превосходство и, наоборот, полное принижение самой российской реальности. В советском варианте это бы называлось «низкопоклонство перед Западом», но, на самом деле — это бесшовно интегрированное признание, что с российским обществом, промышленностью, государством (главное — с футболом!) что-то не так. Постоянное сравнение и рефлексия — и «первое-место-во-всём» не вырисовывается. Vladimir Paperny когда-то сформулировал понятие «негативного патриотизма», которое очень точно описывает это одновременное стремление к величию (и желание постоянно его подтверждать) с готовностью к признанию неудач — но настолько масштабных, что они сами по себе являются достижением.
Интересно, что ранее пост-советское сознание это противоречие разрешало с помощью формулы «коммунисты нам всё врали»; со временем она стала забываться, и коллективное сознание — не без помощи масс-медиа — придумало вариант, который тоже вполне себе присутствовал в советской пропаганде: «за красивым фасадом всё гнилое».
Именно с таким, перекорежённым и противоречивым сознанием работает сейчас российская пропаганда. Свойственный любому угнетенному народу «приоритизм» (мы, может быть, плохо живем, но мы первые в космосе, науке, балете, нужное вписать!) культивируется, положительные стороны внешнего объявляются иллюзиями, стоящими на песке, а «негативный патриотизм» используется для того, чтобы объявить врунами (слабаками, извращенцами) тех, кто объективно лучше живёт.
Часть вторая
С современной Россией очень трудно вести переговоры — это знают все дипломаты всех стран. С русскими вообще всегда всё сложно, — вспомните А.А. Громыко — но отсутствие у Путина последовательной стратегии, постоянный тактических «хантинг» возможностей, оппортунизм и готовность подбирать себе в партнёры/друзья тех, с кем другие на одном поле писать не станут — это увеличивает проблемы в разы.
Для современной российской внешней политики символизм становится важнее прагматизма; конкуренция с другими державами из рационального соревнования (в военной силе и возможности ее проекции, в экономическом влиянии, в soft power) превращается в странную игру без правил, где доминируют абстрактные, «высокого уровня» — но иногда неожиданно меняющиеся — принципы.
Это тоже, как ни странно, следствие советской-пост-советской травмы: один из постоянных нарративов путинской внешнеполитической коммуникации рассказывает о «нечестной, не по правилам, победе США в Холодной Войне». Я уже не говорю о советских имперцах, страдальцах по КГБ и прочих фриках, которые убеждены, что Горбачев и А.Н.Яковлев были американскими шпионами. «Нечестность» в этом контексте состоит прежде всего в том, что Запад «бил по слабым местам» и, после достижения результата, «не проявил уважения к побежденному».
До 2003 года — американского вторжения в Ирак — это были маргинальные взгляды, которые позволяли себе только имперцы типа Проханова, аналитика КГБ Н.С.Леонова и еще нескольких фриков. Однако сначала Ирак (и судьба Хуссейна), а потом «цветные революции» с усилением «арабской весной» сделали эту сказку символом веры новой российской дипломатии. Политика Regime Change, темные тени Аллена Даллеса и Фрэнка Визнера, встали со страниц спецучебника разведшколы и стали реализовываться всё ближе и ближе.
Путин и Ко увидели и услышали в этом те самые советские и пост-советские страхи «нечестного поражения»; subversion by ballot и прочих экспериментов времен глобального противостояния коммунизма со всем остальным миром.
С некоторыми дискуссиями и колебаниями, Система РФ (как говорит Gleb Pavlovsky) породила несколько вариантов «ответа»:
— как и СССР, современная Россия является статичным государством, в котором status quo обладает большей ценностью, чем процесс поиска и воплощения новых решений; соответственно, вместо поиска инструментов, которые позволили бы закрыть слабые места системы, власть в РФ решила радикально ограничить несанкционированный доступ в область «политического» (на практике это выразилось и в цензуре, и в «чёрных списках», и в управляемых выборах, и в точечных репрессиях);
— в международных отношениях, против любых теорий и практик, были выбраны «символические подходы»; типичный пример — это постоянное требование к всем особо восхищаться подвигом советского народа в Великой Отечественной войне; но, помимо этого военного требовательного ревизионизма, это постоянные напоминания всем по поводу и без повода, что хорошего сделал для них СССР и т.п.;
— именно поэтому, кстати, более чем символический ответ Запада на действия России в 2014 году (аннексия Крыма, вмешательство в Восточной Украине и т.д.) — в виде исключения РФ из G8, публичная обструкция Путина в Брисбене, персональные санкции против известных друзей президента оказались столь неприятными;
— но, самое главное — выбор «точки противостояния», «созвездия принципов» в виде Сирии, последнего бастиона советского влияния на Ближнем Востоке (к тому моменту точно — иллюзорного), был продиктован не длительным и умным расчётом, а чем-то другим (я не готов анализировать это, возможно, были и рациональные компоненты, типа базы в Тартусе, но доктринальные решения были продиктованы чем-то другим);
— допущение к внешней политике (в том числе и тайной) целой группы негосударственных игроков (типа Малофеева), создание квази-институтов «мягкой силы», в которых неизбежно возрастает влияние fringe forces (потому что mainstream forces не готовы идти на условия Москвы, как по локальным основаниям, так и, зачастую, по глобальным); последнее началось намного раньше, чем три года назад, когда Гиркин-Стрелков на деньги Малофеева вторгся в Донбасс — те же сербские и словацкие «связи» вполне себе были на месте и в 2000-м, и 2005-м;
— но, самое интересное и важное: примерно в 2014-м, после MH-17, возникло и стало усиливаться ощущение, что МИДу и негосударственным игрокам «нечего терять»; их коммуникация стала раздражающей, часто оскорбительной для других стран и культур, поверхностной — чаще всего, такое происходит, когда люди, отвечающие за практику, перестают верить в возможность rapprochement, «разрядки»; ровно то же самое советская дипломатия делала в начале 1970-х, ровно до того дня, когда Никсон и Киссинджер помирились с Китаем (ох, не могу даже рассказать, что я читал тут недавно по этому поводу);
— по результату, Москва «выставила» и продолжает выставлять такое количество символических условий для новой разрядки (слив из Лондона про размен восстановления G8 на отказ Москвы от поддержки Ассада — он об этом), что рационально мыслящие западные дипломаты и политики искренне запутались; обсуждение символических уступок превращается в анекдот — особенно на фоне либерального безумия в СМИ США о том, что «Путин всех обыграл».
Часть третья
Как уже было сказано выше, особенность российского политического режима — в его статичности, в культе стабильности; это создает определённые, отражающиеся в коммуникациях и медиа, проблемы.
Власти не могут ничего не делать, как минимум потому, что все предыдущие годы они создавали имидж крайне активных ньюсмейкеров. Они добились того, что 80% информационного эфира на ТВ — это «ехал Путин через Путин, видит Путин — в реке Путин». Между тем, и с политической, и с экономической точки зрения наиболее выгодная тактика сегодня — не делать ничего, особенно во внутренней политике, всё так хрупко и удачно сбалансировано.
Это противоречие разрешается превращением внешнеполитической повестки во внутреннюю. Россия — не самое глобализированное государство в мире, реальное воздействие внешних сил на страну минимально; однако стойкие традиции Политбюро, Агенства печати «Новости» и передачи «Международная панорама» позволяют превратить проблемы крестьян Гренады (зачёркнуто) всего остального мира в проблемы россиян.
Ход этот, банальный и простой, идеально лёг в контекст украинских кризисов; благодаря ожидаемой реакции Запада, он полностью заменил и вытеснил внутреннюю повестку.
Интересно — и пока плохо исследовано — насколько значимым тут оказался фактор «консервативного антиглобализма», к продуктам которого принадлежит, в частности, Трамп. Об этом нужно и важно поговорить, но никаких данных у меня нет.
В общем, в начале 2014 года внутренная информационная повестка была заменена крайне специфической внешней: мало того, что суть событий была извращена в соответствии с политическими требованиями, но и модус — российский медиа-потребитель оказался погружен в систему ожиданий «реакции на реакцию» (это в кристаллизированном виде — шоу Владимира Соловьева). Факт теряет значение — оно вытесняется обменом мнениями по поводу факта. Ключеым элементом картины мира становится интерпретированный контекст — важно не что произошло, а в каких заведомо известных обстоятельствах произошло, и что мы/они по этому поводу думаем. Поскольку внешний контекст — особенно анти-украинский — на порядок «безопаснее», то он постепенно становится основным и вытесняет все остальные, даже традиционный анти-американский (меня поразили тут какие-то vox-pops, когда немолодая женщина отвечает журналисту «неважно, что у нас все плохо, на Украине ещё хуже, и всё потому, что американцы вмешиваются» — это прямо идеальный результат медиа-прайминга).
Но что происходит дальше — гораздо интереснее.
Оказывается, что побочной жертвой пропаганды становится сам ее инициатор — российская политическая власть.
Точно как и массовый потребитель — при всём цинизме, глобализации, оффшорах и т.п. — основной носитель «мнения» в стране и его ближайшее окружение, примерно 65 лет от роду, оказывается именно что обычным пост-совком соответствующего возраста. Мрачно уткнувшимся в телевизор и утратившим интеллектуальную сопротивляемость, параллельно забывшим о том, что у него должно быть критическое мышление.
В Америке смеются над Трампом, которому нравится телеканал FoxNews и не нравятся другие; проблема Путина не в том, что ему нравится Первый Канал, а в том, что он забыл, что содержание Первого Канала (и других) заведомо сделано таким, чтобы ему нравиться
Василий Гатов
(лекция о международном положении)
… одна из интересных особенностей современного (после 2012 года) российского пост-советского сознания — это постоянное само-убеждение «мы всех краше, мы всех лучше, мы первые во всём, а если не первые, то это чей-то заговор». Почему это связано с советским сознанием? Потому что таковы странные, переваренные последствия «железного занавеса», крайне незначительного знакомства с остальным миром и его состоянием. Подавляющее большинство русских телезрителей сегодня представляют себе мир никак иначе, чем в версии «Международной панорамы» начала 1980-х годов.
В этом мифологическом, по сути, сознании нет никакого результата развития 1990-2010 годов.
В этом сознании Мексика, например, это страна сомбреро и запуганных индейцев-крестьян. Между тем, Мексика — это огромная индустриальная экономика, крупнейший торговый партнёр США, важнейший региональный политический игрок. В Мексике живет почти столько же людей, сколько в России, размер экономики этой «сомбрерной страны» ровно такой же, как у России, кстати.
В этом сознании даже Китай — это гигантский кустарный рынок, производящий исключительно дешёвый и плохой по качеству ширпотреб. Важнейшим эпизодом отношений в этом виртуальном образе был и остается остров Даманский, когда мы «надавали узкоглазым». Ну и ещё они когда-то от нас зависели, а потом перестали.
В этом сознании Индия, имеющая собственную космическую программу, ядерное оружие и ракетную технику последнего поколения — не существует. Там Хоттабыч и йоги, Маугли и «остатки колониализма». Думаю, в этом идеалистическом образе Индии до сих пор Индира с Радживом Ганди меняются на посту премьер-министра.
И так далее, «советский-союз-глазами-зарубежных-гостей» — этот ряд можно продолжать.
Единственное отличие от времён «железного занавеса» — это чуть более ясное представление о США и Европе, поверхностное, конечно. Европа — это такой огромный музей под открытым небом, где много геев и кое-где курят травку. США — это неопределённое место, где в какой-то момент было круто, но потом по телевизору стали говорить, что не круто. Очень много миллиардов долларов, а может и триллионов, и они всем должны, но почему-то их все слушаются.
Это сознание органично включает в себя превосходство и, наоборот, полное принижение самой российской реальности. В советском варианте это бы называлось «низкопоклонство перед Западом», но, на самом деле — это бесшовно интегрированное признание, что с российским обществом, промышленностью, государством (главное — с футболом!) что-то не так. Постоянное сравнение и рефлексия — и «первое-место-во-всём» не вырисовывается. Vladimir Paperny когда-то сформулировал понятие «негативного патриотизма», которое очень точно описывает это одновременное стремление к величию (и желание постоянно его подтверждать) с готовностью к признанию неудач — но настолько масштабных, что они сами по себе являются достижением.
Интересно, что ранее пост-советское сознание это противоречие разрешало с помощью формулы «коммунисты нам всё врали»; со временем она стала забываться, и коллективное сознание — не без помощи масс-медиа — придумало вариант, который тоже вполне себе присутствовал в советской пропаганде: «за красивым фасадом всё гнилое».
Именно с таким, перекорежённым и противоречивым сознанием работает сейчас российская пропаганда. Свойственный любому угнетенному народу «приоритизм» (мы, может быть, плохо живем, но мы первые в космосе, науке, балете, нужное вписать!) культивируется, положительные стороны внешнего объявляются иллюзиями, стоящими на песке, а «негативный патриотизм» используется для того, чтобы объявить врунами (слабаками, извращенцами) тех, кто объективно лучше живёт.
Часть вторая
С современной Россией очень трудно вести переговоры — это знают все дипломаты всех стран. С русскими вообще всегда всё сложно, — вспомните А.А. Громыко — но отсутствие у Путина последовательной стратегии, постоянный тактических «хантинг» возможностей, оппортунизм и готовность подбирать себе в партнёры/друзья тех, с кем другие на одном поле писать не станут — это увеличивает проблемы в разы.
Для современной российской внешней политики символизм становится важнее прагматизма; конкуренция с другими державами из рационального соревнования (в военной силе и возможности ее проекции, в экономическом влиянии, в soft power) превращается в странную игру без правил, где доминируют абстрактные, «высокого уровня» — но иногда неожиданно меняющиеся — принципы.
Это тоже, как ни странно, следствие советской-пост-советской травмы: один из постоянных нарративов путинской внешнеполитической коммуникации рассказывает о «нечестной, не по правилам, победе США в Холодной Войне». Я уже не говорю о советских имперцах, страдальцах по КГБ и прочих фриках, которые убеждены, что Горбачев и А.Н.Яковлев были американскими шпионами. «Нечестность» в этом контексте состоит прежде всего в том, что Запад «бил по слабым местам» и, после достижения результата, «не проявил уважения к побежденному».
До 2003 года — американского вторжения в Ирак — это были маргинальные взгляды, которые позволяли себе только имперцы типа Проханова, аналитика КГБ Н.С.Леонова и еще нескольких фриков. Однако сначала Ирак (и судьба Хуссейна), а потом «цветные революции» с усилением «арабской весной» сделали эту сказку символом веры новой российской дипломатии. Политика Regime Change, темные тени Аллена Даллеса и Фрэнка Визнера, встали со страниц спецучебника разведшколы и стали реализовываться всё ближе и ближе.
Путин и Ко увидели и услышали в этом те самые советские и пост-советские страхи «нечестного поражения»; subversion by ballot и прочих экспериментов времен глобального противостояния коммунизма со всем остальным миром.
С некоторыми дискуссиями и колебаниями, Система РФ (как говорит Gleb Pavlovsky) породила несколько вариантов «ответа»:
— как и СССР, современная Россия является статичным государством, в котором status quo обладает большей ценностью, чем процесс поиска и воплощения новых решений; соответственно, вместо поиска инструментов, которые позволили бы закрыть слабые места системы, власть в РФ решила радикально ограничить несанкционированный доступ в область «политического» (на практике это выразилось и в цензуре, и в «чёрных списках», и в управляемых выборах, и в точечных репрессиях);
— в международных отношениях, против любых теорий и практик, были выбраны «символические подходы»; типичный пример — это постоянное требование к всем особо восхищаться подвигом советского народа в Великой Отечественной войне; но, помимо этого военного требовательного ревизионизма, это постоянные напоминания всем по поводу и без повода, что хорошего сделал для них СССР и т.п.;
— именно поэтому, кстати, более чем символический ответ Запада на действия России в 2014 году (аннексия Крыма, вмешательство в Восточной Украине и т.д.) — в виде исключения РФ из G8, публичная обструкция Путина в Брисбене, персональные санкции против известных друзей президента оказались столь неприятными;
— но, самое главное — выбор «точки противостояния», «созвездия принципов» в виде Сирии, последнего бастиона советского влияния на Ближнем Востоке (к тому моменту точно — иллюзорного), был продиктован не длительным и умным расчётом, а чем-то другим (я не готов анализировать это, возможно, были и рациональные компоненты, типа базы в Тартусе, но доктринальные решения были продиктованы чем-то другим);
— допущение к внешней политике (в том числе и тайной) целой группы негосударственных игроков (типа Малофеева), создание квази-институтов «мягкой силы», в которых неизбежно возрастает влияние fringe forces (потому что mainstream forces не готовы идти на условия Москвы, как по локальным основаниям, так и, зачастую, по глобальным); последнее началось намного раньше, чем три года назад, когда Гиркин-Стрелков на деньги Малофеева вторгся в Донбасс — те же сербские и словацкие «связи» вполне себе были на месте и в 2000-м, и 2005-м;
— но, самое интересное и важное: примерно в 2014-м, после MH-17, возникло и стало усиливаться ощущение, что МИДу и негосударственным игрокам «нечего терять»; их коммуникация стала раздражающей, часто оскорбительной для других стран и культур, поверхностной — чаще всего, такое происходит, когда люди, отвечающие за практику, перестают верить в возможность rapprochement, «разрядки»; ровно то же самое советская дипломатия делала в начале 1970-х, ровно до того дня, когда Никсон и Киссинджер помирились с Китаем (ох, не могу даже рассказать, что я читал тут недавно по этому поводу);
— по результату, Москва «выставила» и продолжает выставлять такое количество символических условий для новой разрядки (слив из Лондона про размен восстановления G8 на отказ Москвы от поддержки Ассада — он об этом), что рационально мыслящие западные дипломаты и политики искренне запутались; обсуждение символических уступок превращается в анекдот — особенно на фоне либерального безумия в СМИ США о том, что «Путин всех обыграл».
Часть третья
Как уже было сказано выше, особенность российского политического режима — в его статичности, в культе стабильности; это создает определённые, отражающиеся в коммуникациях и медиа, проблемы.
Власти не могут ничего не делать, как минимум потому, что все предыдущие годы они создавали имидж крайне активных ньюсмейкеров. Они добились того, что 80% информационного эфира на ТВ — это «ехал Путин через Путин, видит Путин — в реке Путин». Между тем, и с политической, и с экономической точки зрения наиболее выгодная тактика сегодня — не делать ничего, особенно во внутренней политике, всё так хрупко и удачно сбалансировано.
Это противоречие разрешается превращением внешнеполитической повестки во внутреннюю. Россия — не самое глобализированное государство в мире, реальное воздействие внешних сил на страну минимально; однако стойкие традиции Политбюро, Агенства печати «Новости» и передачи «Международная панорама» позволяют превратить проблемы крестьян Гренады (зачёркнуто) всего остального мира в проблемы россиян.
Ход этот, банальный и простой, идеально лёг в контекст украинских кризисов; благодаря ожидаемой реакции Запада, он полностью заменил и вытеснил внутреннюю повестку.
Интересно — и пока плохо исследовано — насколько значимым тут оказался фактор «консервативного антиглобализма», к продуктам которого принадлежит, в частности, Трамп. Об этом нужно и важно поговорить, но никаких данных у меня нет.
В общем, в начале 2014 года внутренная информационная повестка была заменена крайне специфической внешней: мало того, что суть событий была извращена в соответствии с политическими требованиями, но и модус — российский медиа-потребитель оказался погружен в систему ожиданий «реакции на реакцию» (это в кристаллизированном виде — шоу Владимира Соловьева). Факт теряет значение — оно вытесняется обменом мнениями по поводу факта. Ключеым элементом картины мира становится интерпретированный контекст — важно не что произошло, а в каких заведомо известных обстоятельствах произошло, и что мы/они по этому поводу думаем. Поскольку внешний контекст — особенно анти-украинский — на порядок «безопаснее», то он постепенно становится основным и вытесняет все остальные, даже традиционный анти-американский (меня поразили тут какие-то vox-pops, когда немолодая женщина отвечает журналисту «неважно, что у нас все плохо, на Украине ещё хуже, и всё потому, что американцы вмешиваются» — это прямо идеальный результат медиа-прайминга).
Но что происходит дальше — гораздо интереснее.
Оказывается, что побочной жертвой пропаганды становится сам ее инициатор — российская политическая власть.
Точно как и массовый потребитель — при всём цинизме, глобализации, оффшорах и т.п. — основной носитель «мнения» в стране и его ближайшее окружение, примерно 65 лет от роду, оказывается именно что обычным пост-совком соответствующего возраста. Мрачно уткнувшимся в телевизор и утратившим интеллектуальную сопротивляемость, параллельно забывшим о том, что у него должно быть критическое мышление.
В Америке смеются над Трампом, которому нравится телеканал FoxNews и не нравятся другие; проблема Путина не в том, что ему нравится Первый Канал, а в том, что он забыл, что содержание Первого Канала (и других) заведомо сделано таким, чтобы ему нравиться