Игорь Свинаренко

 

Эрнст Неизвестный: В России я бы умер от скуки или от водки

С классиком я познакомился в «лихие» 90-е, когда начался вроде как новый режим, открылись границы, у некоторых людей и СМИ появились деньги, чтоб слать репортеров куда ни попадя: в том числе, например, и меня. И вот я специально полетел к Неизвестному как бы на другую планету, в ту самую Америку, которая была на протяжении какого-то времени и не друг, и не враг, а такое равнодушное к нам чудо света. Именно что чудо света: так мне казалось.

Что касается классика, то он был для нас тех, тогдашних, мифическим персонажем, типа светлым отважным рыцарем, который вышел сражаться с самим Хрущевым! Понимаете, да? У царя совецкой сверхдержавы было два достойных противника: Соединенные Штаты Америки и Эрнст Иосифович Неизвестный. Когда Америка мерилась с Совком ракетами, то это было в пределах нормы: ну, ведь одна весовая категория (как тогда казалось, а, может, и было). Но когда сверхдержаве противостоит дедушка Неизвестный и отважно спорит, и даже сражается с великим и ужасным Никитой, обменивается с ним ударами и выходит из боя целым и невредимым — это просто тянет на прижизненный бюст героя на родине! Не знаю, как вам, но мне это виделось вот именно так.

Странно, что тогда ЭИН казался мне старым, ну просто патриархом, а было ему всего-то 60 с хвостиком!

А теперь уж ему идет десятый десяток, и чтоб он был здоров. Некорректно было бы желать человеку, который уже в таком возрасте, дожить до 100: ну уж как минимум, по еврейскому обычаю, до 120.

Приятно вспомнить, что мы с ним даже пили водку. Подолгу, увлеченно, под разговоры, которые меня страшно увлекали. Классик вещал, а я только вставлял наводящие вопросы. Я, бывало, пытался половинить, что-то начинал мямлить про проблемы со здоровьем, но вовремя спохватывался: ну, что ж я лезу со своими жалкими жалобами к не то что ветерану той большой войны, но и вовсе — к ее инвалиду? Который мне годится чуть ли не в деды?

И вот еще важно. Эрнст Неизвестный — большой русский художник. Слава, вклад, заслуги, багаж и прочее. Когда при мне начинают морщить физиономии «ах, что ж вы ругаетесь матом, а еще типа культурный человек», мне сразу становится невыразимо скучно, потому что я вспоминаю роскошные матерные тирады могучего дедушки Неизвестного. Да что вы знаете про культуру? Помолчали бы, а! Впрочем, из этого текста я весь мат выкинул.

Один из наших разговоров, в его доме на острове Shelter, уже под утро, он закончил такими словами:

— Может, пора заканчивать беседу? Я ведь неисчерпаем… Если ты еще день со мной проговоришь, тебе придется писать книгу…

Пара слова про этот остров. Он потряс меня тем, что там не было ночных ларьков и некуда было сбегать, чтоб «добавить». Причем я сначала думал, что дедушка так шутит: ну немыслимо же так нарушать права человека. Америка сильно от нас отстала в плане свободы, — думал я тогда. Но жизнь, как видите, все расставила на свои места.

— Помнишь, у Набокова в «Облако, озеро, башня»? Там персонаж искал идеальное место на Земле. Вот и у меня тут озеро, облака тоже есть, а башня — видишь? — это моя мастерская. Я очень не люблю ссылаться на русскость, меня от a la russe тошнит, но это действительно русский пейзаж, посмотри! Я, как глянул, то сразу купил, не торгуясь. И половину озера тоже купил…

Дом (у меня) огромный! А спальни в нем всего две. Американцы мне говорят: «Зачем вам такие высокие потолки, это ж не церковь? Лучше устройте второй этаж и сделайте двенадцать комнат: гостей будете селить или пос­тояльцев возьмете!». Это действительно проб­лема: приезжают гости, а оставаться негде. Но это мелочь! Этот дом вообще не бытовой. ­Я специально так спроектировал. Дом должен ассоциативно напоминать северную архитектуру, а с другой стороны, — храм.  И конечно, студию скульптора, аскетическое логово художника.

Самая дорогая часть дома — это колонны до потолка, из цельных деревьев. Их же надо было вырубить, привезти! Все думают, что они клееные, из частей (здесь все так делают). Но у меня все настоящее. Грандиозные утопические идеи меня захватывали. Как сын утопизма, как студент Татлина, я мечтал о создании новых цивилизаций, о строительстве голубых городов. И вот — всего-то домишко построил.

Этот дом будет моим музеем; потом, после…

Столько всего было наговорено, — тут он прав. Ну я так конспективно вам что-то изложу: будет как бы дайджест.

* * *

Но для начала надо рассказать про самое громкое и красивое. Все помнят историю про то, чтоНикита Хрущев пришел в Манеж на выставку, и обозвал художников «пидарасами», а Эрнст Иосифович с ним отважно и жестко заспорил. Повторять ее еще раз нету смысла, но тут уместно дать трактовку сына Генсека, который специально изучал ту историю, а возможности у него были ого-го! Я про Сергея Хрущева, американского профессора, который оставил за собой квартирку в Москве, где и останавливается (мы с ним там соседствуем). Как-то я к нему зашел по-соседски выпить чаю, и мы это дело обсудили:

— Как это звучало точно, в Манеже на встрече художниками, — спрашиваю. — Было слово «пидарасы»? (Именно на таком написании настаивает видный литератор Юз Алешковский, и я с ним согласен.)

— Нет, было «педерасты». А «пидарасов» придумал художник Боря Жутовский. Он после отставки приезжал много раз к Никите Сергеичу на дачу, с женой. Он человек с юмором: вот сказал «пидарасы» – и стал знаменитым. Могу вот что сказать. Понимаете, в искусстве и политике шла тогда борьба. Хрущев искусством не интересовался, но его все равно пытались втянуть в обсуждение, перетащить его на свою сторону. Была борьба за близость к телу в пропагандистских и творческих кругах. Ему писали левые, писали правые: и Евтушенко, и Кочетов. Один говорил одно, другой — другое. Отец пытался от этого дела уйти! Не всегда это удавалось (хотя до 62-го все-таки удавалось).

Тогда в Манеже его удалось спровоцировать. Он не знал этих людей, художников, они его не очень интересовали (а вот строителей или ракетчиков он знал, и знал в лицо). Ему подготовили записку, что тут собрались его противники, из семей репрессированных, что эти художники — голубые, и потому так извращенно видят мир. И вот он пошел смотреть эти рисунки… Он каждому задавал два вопроса: 1). Вы помните своего отца? 2). Вы педераст? Он пытался понять, почему люди так рисуют — какие-то разводы на полотнах! Это были искренние вопросы, он действительно хотел понять, что происходит. Этот вопрос раздули тогда Шелепин с Сусловым.

Я писал рассказ об этом посещении по стенограмме, которую опубликовали не так давно. То, что писал Неизвестный и другие — все это эмоции. Матом никто не ругался. Хрущев только сказал: «Ребята, мне это не нравится, я это не куплю». (И я это не куплю! Мне и Пикассо не нравится). А если госучреждения не купят, то, значит, никто не купит: это ж государство. «Дадим вам паспорта, поезжайте за границу, может, там вы и состоитесь». А дальше пошла накрутка. Суслов хотел это довести до пленума ЦК, чтоб было что-то вроде постановления ЦК по Ахматовой. Но Хрущев быстро спохватился и пустил это дело на тормозах. Я никого не оправдываю! Это было безобразие, это было отвратительно и смешно. Но я в своей книге попытался объяснить, что это не просто прибежалХрущев и стал кричать на Неизвестного, на которого он, кстати, и не кричал. И Неизвестный себя вел не совсем так, как он описывал после. Ну, Неизвестный — он художник… Эмоции… А я попытался описать, как все было.

Я когда-то написал про этот конфликт художника с властью:

«Он (Эрнст Неизвестный) отважился поссориться с Хрущевым, когда тот был у власти, и помирился с ним, когда вождь был свергнут, а после поставил памятник на могиле бывшего генсека. И упорно отказывался от гонорара, но сын, Сергей Никитич, настаивал, совал пачку денег: это когда они в машине ехали с Новодевичьего. И Эрнст наконец взял пачку, для того чтобы швырнуть ее из открытого окна «Волги». В правдивость этой истории мало кто верит, но он упрямо рассказывает, что банкноты летели за машиной, кружась наподобие листьев. Красивый жест? Глупый жест?»

— Пусть Москва помянет Никиту, — так объяснял мне свой тогдашний поступок Неизвестный.

Я, конечно, и это обсудил с Сергеем Никитичем. Он в целом историю подтвердил, как свидетель и участник, но внес некоторые незначительные уточнения:

— Мне позвонила его (Эрнста) мама из Свердловска и попросила не пускать сына в запой. Я приехал к нему. В это время появился профессор из США и принес ему книгу про Генри Мура. Уже было поздно, винные закрыты. Эрнст послал американца за водкой, потому что нам не продавали (в «Березке»). Тот принес водки. Приехали еще какие-то приятели Эрнста с девками, он им давал ключи от мастерской. Шла вот такая тусовка.

(Поскольку) его мама просила за ним присмотреть, я повез Эрнста домой, в Беляево. По пути, где-то в районе Октябрьской площади, он залез в карман и вытащил оттуда пачку… трехпроцентных облигаций. И стал эти облигации по одной выкидывать в ветровичок. (С этими облигациями была длинная история, которая не имеет отношения к теме, и мы тут пропустим подробности – ИС.) Я думал: может их собрать на обратном пути?

— Но это были не деньги, а именно облигации?

— Какая разница? Облигации можно было продать.

— Но во всяком случае это были не те деньги, которые вы дали ему за памятник?

— С облигациями — это было вообще за два года до памятника. А гонорар… Ему запомнилось, что там три тыщи и тут три тыщи, он их выбрасывал: все смешалось. Но, с другой стороны, красивая картинка! Я… ничего не имею против этой версии.

— А вы ему потом дали три тыщи. Рублей. Не облигаций. За памятник вашему отцу.

— Ну да, он с меня взял три тыщи. Он говорил: «Я бы с тебя ничего не взял, потому что я — самый высокооплачиваемый скульптор Москвы. Но если я с тебя эти деньги не возьму, то это приобретет политическую окраску. А так я возьму, и мы их пропьем». Ну, мы их не пропили, правда.

— Вы на «Волге» тогда ездили?

— Нет, «Жигули» у меня были, как сейчас говорят, «копейка».

* * *

Ну и теперь от легенд и мифов переходим к разговорам с художником за жизнь. Даю выдержки из длинных бесед:

— Мне повезло, что во мне есть и русская, и татарская кровь, хотя я и еврей. Я, как и Ельцин, уралец. Дед мой был купцом на Урале, отец — белым офицером, адъютантом у Антонова. Один мой дядя служил у Колчака, другой — у Деникина. Когда пришли красные, они решили моих деда и отца расстрелять. Но бабка вспомнила, что при прежнем режиме дед тайно печатал в своей типографии коммунистические брошюры. Она тогда нашла бумаги, которые это подтверждали, и отнесла «товарищам». Те расстрел отменили.

(Мой отец) оставался настоящим джентльменом, несмотря на все хамство окружения. Отец переодевался к обеду, повязывал галстук, ел вилкой и ножом даже тогда, когда весь обед состоял из кусочка хлеба, поджаренного на каком-то подозрительном масле.

У меня буйный, необузданный темперамент. Когда я был мальчишкой, меня не звали драться стенка на стенку, но вызывали, когда били наших. Я бежал, схватив цепь или дубину, а однажды и вовсе пистолет: устремлялся убивать. Я был свиреп, как испанский идальго. Но мне удалось перевести мою уголовную, блатную сущность и энергию в интеллектуальное русло. Если быПикассо или Сикейросу не дали проявить себя в искусстве, они бы стали самыми страшными террористами. Я знаю, что говорю, ведь я был с ними знаком.

В юные годы — мне было лет четырнадцать — я начитался книг про великих людей и задался вопросом: как в этом циничном мире может выжить человек с романтическим сознанием? Я тогда решил на себе проверить, что может сделать человек, который отверг законы социума и живет по своим правилам. Солженицын поставил социальную задачу, а я — личную. Мой лозунг: «ничего или все». Или я живу так, как хочу, или пусть меня убьют. Не уступать: никому — ничего — никогда!

Но какая-то сила меня хранила и спасла. Я удивляюсь, что дожил до своих лет. Чем же я взял? Абсолютным безумием и работоспособностью.

Я приписал себе год и в семнадцать лет уже кончал военное училище. Это был ускоренный выпуск. На фронт!

Я в войну шестьдесят два дня сидел приговоренный к расстрелу. Жопу подтирали пальцем: бумага ж была в дефиците, а я сказал — давайте сделаем карты. Сделали! И шестьдесят два дня мы сидели играли в карты. В буру и в стос. И только благодаря этому не сошли с ума. Но вместо расстрела был штрафбат.

(Он не любит разговаривать про то, за что был приговорен к «вышке»; я знаю, но не будем же мы это обсуждать в день рождения героя — ИС).

На фронте мне сломали позвоночник, выбили три межпозвоночных диска, и три года после войны я мог ходить только на костылях: были страшные боли, я от боли даже стал заикаться. Боль утихала только от морфия. Чтоб отучить меня от наркотика, мой папа, врач, прописал мне спирт. Я стал пить. Уж лучше спирт!

Как начинается разговор про меня, так сразу вспоминают Хрущева. Как будто я не был художником до встречи с ним!

Я никогда не был диссидентом, принципиально. Хотя неприятности у меня были вполне диссидентские. Мне не давали работы, не пускали на Запад. Против меня возбуждали уголовные дела, меня обвиняли в валютных махинациях, в шпионаже и прочем. Меня постоянно встречали на улице странные люди и избивали, ломали ребра, пальцы, нос. Кто это был? Наверное, Комитет. И в милицию меня забирали. Били там вусмерть — ни за что. Обидно было страшно и больно во всех смыслах: мальчишки бьют фронтовика, инвалида войны… А утром встанешь, отмоешь кровь и — в мастерскую: я ж скульптор, мне надо лепить.

Нет, нет, я не был диссидентом: готов был служить даже советской власти. Я же монументалист, мне нужны большие заказы. Но их не было. А хотелось работать! Я шестьдесят семь раз подавал заявление, чтоб меня отпустили на Запад, я хотел строить с Нимейером (он звал). Но меня не пускали! И тогда я решил вообще уехать из России. Я не мог терять время. И думал, что умру… ну, в шестьдесят. Надо было спешить, чтоб что-то успеть.

И я уехал… Это было десятого марта семьдесят шестого года.

* * *

Слава Ростропович сделал меня членом американской элиты, в которую всю жизнь стараются попасть самые богатые и знаменитые люди, да не всем удается. И сделал он это на третий день моего пребывания в Америке. Мы тогда открывали мой бюст Шостаковича в Кеннеди-центре, и там Слава меня представил всем-всем-всем, кого он «наработал» за те тридцать лет, что он связан с Америкой. Я сразу вошел в эту среду. Энди Уорхол, Пауль Сахар, Генри Киссинджер, Артур Миллер,Рокфеллер — я могу именами бросаться сколько угодно. Я был как свой среди самых модных светских снобов… Но! Эта светская жизнь затормозила мое творчество на многие годы! И тогда я… бросил этот клуб избранных. Взял все визитки и сжег, чтоб не было соблазна вернуться.

Я откинул себя на многие годы назад. Это сильно снизило мой рейтинг и затруднило мои дела. Но в итоге-то я оказался прав! Если бы я мотался по этим parties, то не успел бы сделать так много. И, в конце концов, вес моего творчества начал перевешивать мою несветскость!

Я люблю беглецов из стана победителей! Тот же Ростропович, если б принял в Москве правила игры, мог бы там хорошо жить. Солженицын, Сахаров… Могу сказать, что и я тоже. В силу разных причин — генетических, биографических, вкусовых — мы стали беглецами из стана победителей!

Моя жадность не превышает нормального лимита человеческого существования. Не то чтобы я любил бедность, но… я склонен к некоторым формам самоограничения. Бывало, по три недели не выходил из мастерской. Там же и ел, варил себе пельмени. Бывало, подумаешь: «За окном Сохо: все гуляют, там праздник жизни — что ж это я в стороне от праздника?». Бреюсь, переодеваюсь, выхожу и чувствую, что мне никуда не хочется. Сворачиваю в ближайшее заведение, выпиваю стакан водки, сжираю что-нибудь и бегом-бегом обратно.

Если можно органично надеть костюм за пять тысяч, а не «строить» этот костюм, не закладывать душу черту, чтоб его иметь, — почему нет? Хороший костюм лучше, чем плохой. Но это не должно стать фетишем и символом.

Я стараюсь давать минимальные тиражи: два, ну три экземпляра. При том что статус оригинала имеют двенадцать экземпляров скульптуры. Смысл тут такой: когда идет затоваривание, психологически очень трудно работать. А маленький тираж расходится быстрей, и это создает мне перспективу жизни, есть для чего жить — для работы.

Я только на Западе понял, что свободу творчества дают деньги, это кровь творчества, и нужно вкладывать очень много денег, чтобы создавать скульптуры.

Я — скульптор-монументалист. Средний масштаб всегда меня раздражал. После того как в Асуане я поставил скульптуру высотой восемьдесят семь метров, как в моих глазах должна выглядеть полутораметровая отливка? Она может мной восприниматься только как заготовка. Поэтично только большое и малое, а среднее — ни туда, ни сюда.

Что легло в основу моих ювелирных коллекций? Скульптура «Сердце Христа». Это восьмиметровое распятие, которое я сделал для одного монастыря в Польше. У меня осталась бронзовая модель, сантиметров шестьдесят. Папа Римский, который в то время лечился после ранения, захотел ее у меня купить. Но я, конечно, продавать не стал, я не взял с Папы денег, — а сделал ему подарок.

Поучать Россию из безопасного далека я считаю безнравственным. Хочешь поучать — поживи в России, поучаствуй в битвах.

Вообще в России мало моих работ. Вот в Швеции есть мой музей, в России — нет.

* * *

Для чего я читаю? Это огромный грех с точки зрения православного сознания: любознание, желание много знать… Но мне нужны подтверждения моим догадкам. Меня радует, что я в итоге своей жизни пришел к чему-то. То, до чего я додумался, уже было сформулировано раньше — более четко, более умно. С точки зрения «Розы мира» все объяснено. Эту книгу я не только изучил, но знаю наизусть. Я записываю свои мысли… Один мой друг почитал как-то мои записи и говорит: «Это же плагиат из Флоренского!». Меня это обидело, ведь я это все сам придумал. Но после я понял, что надо радоваться совпадению текстов. Эти текстуальные совпадения не только делают мне честь — они делают меня подлинником и хозяином Универсума! Чтение замечательно подтверждает, что невидимое гораздо лучше видимого и гораздо существенней.

Я очень люблю, с одной стороны, кич, этакую вульгарную кинопродукцию, где бегают, стреляют, где ужасы. А, с другой стороны, люблю, чтоб уж было очень высокое качество. Среднюю продукцию я не люблю.

Можно сказать, что я о многом жалею, и все мое окружение мне всегда говорило, что я глуп, — в этом смысле. Но — не судьба! Как говорится в Библии, чего нет, того не счесть. Вот так я отношусь к упущенным возможностям.

* * *

Да за одно это (за Храм Христа Спасителя) Лужкову надо поставить памятник! Достаточно построить этот Храм, чтоб войти в русскую историю. Я не сравниваю свою работу («Древо жизни») с Храмом Христа Спасителя: пускай история даст оценку. Но если «Древо» встанет, это будет еще одним свидетельством того, что невидимое гораздо важнее видимого. Ломайте, сволочи, не ломайте,  а мы все восстановим, построим заново, все равно будет по-нашему! Моя скульптура будет стоять в Москве, где были разрушены все мои работы, где я столько претерпел. Это будет очередным доказательством того, что никогда не надо подчиняться логике карьеры… («Древо» таки поставили в Москве — ИС)

Один раз я даже умирал на столе: клиническая смерть. Конечно, это влияет на всю жизнь, на отношение к жизни. Но я уже не один раз в жизни подходил к этому, так что… ничего нового для меня в этот раз не было. Вспоминаю первую операцию. Три межпозвоночных диска выбито, семь ушиваний диаграфмы, полное ушивание легких, открытый пневмоторакс и так далее… не буду всего перечислять. Меня уже в морг выкинули… А спас меня гениальный русский врач (я не знаю его имени): это было на фронте, в полевом госпитале. Вот, посмотрите, я сейчас сижу живой! Это удивительно… Думаю, в России настала пора поставить монумент Безвестному фронтовому врачу.

Вот говорят — бандит… Но что такое — бандит? Тут надо определиться. Один русский человек мне задолжал четыреста семьдесят тыщ долларов. Я не знаю, как привести в действие русский закон так, чтоб вернуть хоть половину этих денег. А бандит — он такую услугу оказать может. О чем это говорит? О том, что русский бандит рожден несовершенством российских законов! Да и сам я, по правде сказать, по темпераменту — настоящий бандит… Мне гораздо понятней и ближе человек, который идет на риск, чтоб получить свою прибыль. И вообще, пока нет закона, то анархия — мать порядка. Это не только про Россию. Я говорю о Венеции пятнадцатого века, об Америке периода становления капитализма. От жизни не убежишь. Бляди рождаются, когда есть потребность в блядях. Точно также и бандиты рождаются тогда, когда есть потребность в бандитах. Общество всегда борется с этим… Но оно само должно обладать бандитским темпераментом. Когда у него такой темперамент будет, общество официально доверит бандитам сбор налогов.

 

Не люблю, когда художники оправдывают свое хулиганство тем, что они творческие люди. Думают, что могут себя вести, как угодно. Один мой помощник говорил, что изменяет жене, поскольку он художник. А что бухгалтер не изменяет что ли? При чем тут «художник»?

* * *

Толпа не умна. Если б толпа была умна, все б имели деньги, и хорошую семью, и счастье.

* * *

Великих художников-атеистов не было. Дело в том, что нужно обладать некоторой скромностью. Не надо себя считать исключительным, оторванным от полета уток, от изменения звезд, от приливов и отливов. Что за (…) твою мать: даже звери это чувствуют, а единственное существо, которое вдруг о себе возомнило невесть что, — это человек. Человек думает, что он назначен Богом! Это глупости: Бог никого не назначает.

Самое большое творческое чувство, которое может испытать человек (при том что, наверное, я не испытывал творческого чувства Микеланджело или Бетховена), это чувство не бунта, но покорности. Дело в том, что самое высокое человеческое переживание — это чувство иерархии. Не иерархии социальной, а… Как бы это объяснить? Вот дерево растет; я родился — я умру; в этой плоскости иерархия…

Я — непростой человек, знай. Все, кто против меня, они или забыты мной, или подохли. Я попал в Америку с шестьюдесятью долларами и и построил этот дом.

Я — человек уровня Толстого, уровня Данте. Я прожил в России жизнь настолько жестокую, что Солженицын — это просто лепестки роз. Я глубоко верю в свою интуицию. Представь себе сперму, запущенную в матку. Бегут, бегут сперматозоиды, каждый наделен своей волей от Бога, от космоса, это космическое дело! Один прорывается, начинается зачатие. Что он, победитель, может думать о тех сперматозоидах, которые не добежали? Мы рождены не просто так, а в результате космической победы. И можем этой победе соответствовать, а можем и не соответствовать. Я практически ни одной секунды, даже когда я чищу ногти, не живу неспиритуально. Мне сказал один академик: «Эрнст, мы вам признательны, вы дали работу аспирантам на двести лет. Заработок на двести лет».

Если бы остался в России, то было бы следующее: я бы умер или от скуки, или от водки. Почему? В свое время мне хотелось быть Микеланджело в России. Для этого нужны были заказы от высшего эшелона власти. Но когда я столкнулся с этим эшелоном, понял, что не смогу работать в этой среде, с этими куркулями, не смогу принять их правила игры. Надо было ржать с ними, когда они ржут, пукать с ними, когда они пукают, выпивать с ними и говорить с ними на их языке! Что ж, я этому научился и делал это вместе с ними, но это было такое насилие над собой! Я начал чувствовать, что просто морально умираю. Вот я бы и умер давно…

Если б я был писателем или поэтом, я, может, с легкостью бы вернулся. Но работа скульптора связана с большими организационными и материальными издержками. Здесь, в Америке, я создал базу для работы, у меня материалы, помощники, бронзолитейка. И снова все начинать с нуля в России — невозможно…