СУЧОК

PHIL SUZEMKA

PHIL SUZEMKA:

 

У Пашки Коростелёва зачесалась коленка. Пашка попытался докорябаться до нее сквозь толстые ватные штаны, но не смог. Тогда он покрутил башкой и поднял со снега острый сосновый сучок.

С минуту или чуть больше Пашка царапал себя по ноге, шипя, как гадюка, от блаженства. Коленка прошла, но от сладостного ощущения зачесался затылок. Пашка сунул было под шапку руку, но вдруг передумал, снял шапку вовсе.

Зажмурившись он сидел на пне, чувствуя как мартовский ветерок легонько шевелит упревшие под шапкой волосы. Пашка ворочал влажной головой, ловя ею ветер, как обслюнявленным пальцем.

Так он сидел еще минуты две, ожидая пока не защекотит во всем теле. Когда ж от неописуемой истомы уже даже пальцы на обеих ногах начали сами собой скрючиваться, Коростелёв схватил сучок и остервенело принялся драть им макушку.

— Здоров, кум! — раздалось за спиной. — Ты чевой-то, а?

Сзади, с изумлением наблюдая за тем, что вытворяет Пашка, стоял Васька Ишуткин, кум и сосед Коростелёвых.

— Это… зачесалось у меня, — нехотя пояснил Пашка.

Ему было стыдно, как почему-то всегда бывает стыдно человеку, которого вдруг застают в момент получения им какого-нибудь пустяшного удовольствия.

— А меня мужики послали, — Васька мотнул головой через плечо, — иди, говорят, пока он башку не проткнул…

— Зачесалось, — повторил Пашка, начиная злиться.
— Ну да, ну да, — торопливо согласился сосед.

И, помолчав, добавил:

— А чё ж не поленом-то?
— Отстань! — вконец расдосадовал Пашка.
— Да не, не! то ж я так, к примеру, — торопливо сказал Васька.

И, не выдержав, опять добавил:

— Или вон об сосну… как корова…

Пашка, окончательно осатанев, нахлобучил шапку и, не зная что ему делать со злополучным сучком, сунул его в карман ватника. Выкидывать сучок теперь, да еще при таком стервозном, как выяснилось, соседе, при Ваське-то? — ну нет! Пашке хватило и одного раза про корову да сосну услышать.

«Сам дурак! — злился на себя Пашка. — Не мог спрятаться». Теперь ему действительно  хотелось спрятаться и уж почесаться по-людски, без идиотских вопросов.

— Да ты кудай-то это? Паш, стой, я чё сказать-то хотел!
— Ну? — повернулся Пашка.
— Я ж по делу. Твоя-то к моей не передумала сегодня идти?
— Хрен её разберет, — хмуро сказал Пашка. Чесалось уже все тело.
— Дак ты гляди, она к ей, а я к тебе. Понял, да? Мы ж шапку твою еще не обмывали.

Васька кивнул и повернулся уходить. В ту же секунду Пашка вытянул сучок из кармана. Но едва он, ежась от сладости, коснулся сучком головы, как сосед обернулся.

— Не уходи никуда! — крикнул Васька.
— Понял, понял! — торопливо прокричал Пашка, испуганно суя сучок под шапку.

Васька ушел, а Пашка без сил опустился на снег.

Шапку Пашка купил пыжиковую и, понятное дело, на работу бы в ней не пошел, каб не утопил старую в ведре с мазутом и не сохни она теперь, похожая на голову врага, на колу за хатой.

До вечера Пашка ковырялся на холоде с трактором и после работы только что и успел, что забежать в магазин за бутылкой. С Васькой они встретились у Пашкиного дома.

— Опять приморозило, глянь ты! Март, называется, — выругался Васька. — Тебе-то, поди, хорошо в пыжике, а?
— Хорошо, — ответил Пашка и сердце у него замерло.

Под шапкой все еще лежал сучок. У трактора с ним был моторист, кругом люди, в магазине тоже люди, а на улице — там мало того, что люди, так еще и каждая сволочь в окно норовит поглядеть, мол, кто это там чешет? Макушкой чувствовал Пашка беду. И как приговоренный вошел вместе с Васькой в собственную хату.

…В общем-то, Ваське на шапку было плевать. Васька хотел выпить, но пить даже не глядя на то, что обмываешь, Васька, как воспитанный человек, ни за что бы не стал. Поэтому он не спускал с Пашки глаз, ругал все другие шапки и цыкал зубом, выражая полное одобрение Пашкиному выбору.

Люська кинула на них орущего пацана и умотала к Васькиной жене.

— Че орёшь?! — сказал Васька. — Глянь, какая у батьки шапка!

И он хлопнул Пашку по голове. Пашка сел на табуретку.

— Он всю жизнь орёт, — сказал Пашка.
— Всю жизнь орал, сейчас не будет!

Васька открыл бутылку, сунул в нее мизинец и дал пацану пососать.

— Во! Видишь! — показал он Пашке на замолкнувшего дитенка. — А через пять минут заснет.
— А не вредно? — испугался Пашка.
— Не. Я так троих до ума доводил. Только сидеть маленько поздно начнет, а так — не, все нормально. Ну, наливай давай. Хорошая шапка, правда!

…Сучок упал Пашке в стакан, когда Васька неожиданно снял с него шапку, чтоб посмотреть, не обманули ли Пашку в магазине и не подсунули ли ему шапку, сшитую из лоскутков.

Сучок упал Пашке в стакан, а Васька обиделся.

— Я к нему как к человеку, выпить с ним пришел, порадоваться. Тю! Знал бы..
.
«Я не виноват! — кричало Пашкино сердце. — Я сам не знал!»

Но Пашка молчал, а Васька не глядя положил шапку в тарелку с салом, брезгливо вытащил сучок из стакана, покачал головой и сказал:

— Двадцать пять годов дураку, а все как этот… той… что для детей… у которого лук на голове.

И Пашка, который сидел и про себя каялся в чем только можно, услышав про того, у которого лук на голове, перенести этого не смог. Пашкин стыд взорвался:

— Оставь сучок! — вскочил Пашка. — Положь на место! Положь в стакан. Я тебе не этот… не той, у меня на башке не лук! У меня может, вообще, болезнь. Я, может,  лечусь это… сучками! Настаиваю! Мне, может, жить пять годов осталось! Я, может, водку без сучка и в рот не возьму. На, гляди!

Пашка яростно, по-собачьи, облизал сучок и, сунув его в стакан, облизал еще раз.

— Понял чё?
— Да понял, я, господи, чё ты! — перепугался Васька. — Дак, может, таблеток лучше…

Но Пашка с ужасом понял, что уже не остановится и в третий раз облизал сучок:

— Не лучше! Хуже! Сучки жру, таблетки не жру! И всё! Моя хата! — я тут хоть все дрова поем — никто мне не указ!

…И уже после того, как сгинул Васька, долго сидел Пашка за столом, опустив голову на руки, умирая со стыда, понимая, что теперь ему в деревне жизни не будет, и со страхом глядя на плавающий в водке кусочек дерева.

Пришедшая поздно Люська обнаружила его уже в постели, спящим. Она убрала со стола, разделась и легла к мужу.

…Раскидав ноги, но прикрыв стыд рубашкой, Люська тихо постанывала. Мокрый, вымотанный, голый Пашка курил на краю кровати. Люська гладила его по ноге, а Пашка недовольно отодвигался, как почему-то всегда отодвигается человек, к которому пристают сразу же после получения им какого-нибудь пустяшного удовольствия.

И тут Пашка вспомнил:

— Люсь, — спросил он, — а ты со стола вытирала?
— Вытирала, — игриво сказала Люська, гладя его по ноге все выше.
— Да тихо ты, щекотно ж! — скривился Пашка. — Ты погоди! Ты там это… сучка такого не видела?
— Видела, — обиженно сказала Люська, убрав руку. — В стакане, что ли?
— На столе, ага!
— Выкинула я его, а что?
— Да не, всё правильно. Я и сам выкинуть хотел, а то дрянь всякая в хате валяется. Правильно, что выкинула.

Он успокоился. Действительно, дурь. Надо же! Пашка тихо засмеялся. Встал, постоял возле люльки, снова присел на кровать, положил руку жене на грудь.

— Слышь, Люсь…
— Чего?

Пашка счастливо вздохнул.

— Ты, Люсь, у меня хорошая, Люсь…

Люська тихо прижалась головой к Пашкиной коленке.

— Ты у меня, Паш, тоже хороший…
— Ага… А, слышь, Люсь…
— Чего?
— Слышь, Люсь,… а это… а куда ты той сучок-то выкинула?
— Да на что он тебе?
— Он, Люсь, знаешь….

Пашка подумал, что, наверное, и в темноте видно, как он краснеет.

— Он, Люсь, это… Он мне для трактора нужен.

Люська удивленно привстала на локте:

— Чё врать-то? Либо трактор деревянный бывает? — не сундук же!
— Там, знаешь… — Пашка давил из себя слова, стараясь не смотреть в Люськину сторону, — там у его, у трактора, хреновинка такая есть… поломалась она… Дак я б на время туда сучок, так — прихватить только, пока болта не выточу. На время, говорю…
— А говоришь, выкинуть хотел, — равнодушно сказала Люська. — Под печкой глянь.

Запалив спичку и ругая себя на чём свет стоит, Пашка полез под печку разгребать поленья. Отыскав сучок, он положил его в карман ватника и лег спать, подивившись тому невероятному облегчению, которое дала ему его находка.

Впрочем, вскоре его начали посещать такие мысли, от которых это облегчение улетучилось в два счета.

С трудом дождавшись, пока заснула жена, он вылез из постели, сунул босые ноги в валенки, прихватил ватник и как был, полуголый, выбрался из хаты во двор. Рассмотрев сучок при свете луны, Пашка злобно сплюнул. Опасения оправдались: тот сучок был острый, а этот тупой; тот был сосновый, а тут осина какая-то.

Пашка вернулся в хату и, стараясь не особо греметь, принялся вытаскивать из-под печки всё, что там было.

К концу работы он сидел на полу скрестив ноги, обложившись со всех сторон дровами, и перебирал гору сучьев, поднимая их поочередно над головой таким образом, чтобы на них падал свет луны из окна. Отыскав наконец то, чего было надо, он уже было собрался в последний раз покурить, как неожиданно завопил пацан.

Вскочив, Пашка лихорадочно начал закидывать под печку дрова и в постель прыгнул за секунду до того, как Люська открыла глаза. Тихо радуясь, что жена ничего не заметила, он сунул сучок под подушку и крепко заснул.

С утра Люська объявила, что вечером пойдет на тот край к матери и пацана опять кинет на него. Пашка, вспомнив, что вчера нёс про таблетки с дровами, пошел мириться с соседом. Васька с одного взгляда все понял.

— Когда? — только  и спросил Васька.
— Часов в восемь.

Часов в восемь Пашка сидел за столом, задумчиво рассматривая сучок.

— И чё я в нем нашел? — думал он. — Палка и палка. Да и как палка он пока какой-то недоношенный. Его годов через десять бы обломать.

Пашка стал думать, каким был бы его сучок через десять лет.

— Вот эта во горбинка так бы сюда и пошла… Во так, да. Тут потолще б, конечно, бы. Комель. Тут комель. А тут…

Сучок в Пашкиных глазах быстро дорос до палки, оттуда вымахал в здоровущую сосну. Под сосной стол, на столе самовар, за столом Пашка. Старый, с бородой, внуков нянчит. …Тю!

Пашка в сердцах кинул сучок на стол, отвернулся к окну, стараясь думать о другом. В окне замаячил Васька в куртке с оттопыренным карманом. Прошел в калитку. Пашка встал, направился к двери, и уже собравшись открыть вспомнил, что сучок остался лежать на столе.

Едва успев закрыть дверь на крюк, он кинулся назад, схватил сучок и под начавшиеся стуки и крики Васьки заметался по хате, не зная, куда упрятать свою будущую сосну. Оказавшись вдруг у двери, он неожиданно для себя самого сбросил крюк и толкнул дверь ногой. Сучок остался зажатым в руке.

— А ты чёй-то не открывал-то, а? Я думал, не ушла твоя, может… Ну, здоров, кум!

Васька протянул руку. Пашка машинально подал ему свою. Васька сжал Пашкину ладонь и застыл, мрачнея на глазах. Несколько секунд он не спускал с кума печального взгляда. Потом перевел глаза вниз, на руки.

Медленно высвободив свою ладонь, Васька осторожно поднес её к лицу, уставился на треклятый сучок. Молчал. Копил не то слюну, не то слова. Накопил и того, и другого, и, несильно плюясь, заговорил:

— Ты, конечно, кум, при своей страшной болезни можешь даже у меня все дрова пожрать, но издеваться надо мной, кум, не надо, потому что я тебе, кум, — кум.

Васька хмуро сел за стол, поставил бутылку, сгреб её обеими руками. Уставился на этикетку. Пашка, страдая, принес стаканы. Злился на себя, на Ваську, но больше всего на сучок.

Пили скучно, без разговоров. Когда заорал пацан, опять дали ему пососать Васькин палец. Вот и всё питьё.

— Выкину! — решил Пашка, ложась спать и пряча сучок под подушку. — Завтра ж и выкину.

Проснувшись с твердым намерением избавиться от деревянной напасти, Коростелёв первым делом вытащил из-под подушки сучок. Не одеваясь, чтобы не передумать, он выскочил на порог и посильнее размахнулся. Тут бы ему и кинуть, да на беду Пашка решил глянуть на сучок в последний раз.

И тут же обнаружил неладное: на сучке с одного боку облупилась кора. Высоко вздернув удивленную бровь, Пашка вернулся в хату. Кусок коры лежал под подушкой и, по счастью, остался цел, не разломался. Пашка достал клей, разложил все хозяйство на столе и принялся за починку сучка. «Вот склею и выкину», — думал он.

Несколько раз мимо него прошмыгнула Люська. Пашка не обращал на нее внимания, пока до него не донесся разговор со двора.

— А твой где?
— А он, Вась, какой-то сучок для трактора клеит.

Пашка похолодел. У него затряслись руки и ему стало неуютно в трусах и валенках.

— А скажи, кум, — раздался над ухом голос Васьки, — давно это у нас трактора на сучках бегают?

Пашка, сжав зубы, молчал. Весь день ходил нервный. Несколько раз доставал сучок из кармана, разглядывал. Ну чего в нем, ей-богу! Хоть бы на фигурку похожий был, а то так…

К Пашкину горю прибавилось еще и то, то каждый раз, когда он лез в карман, кругом собирался народ.  То ли Васька растрепал, то ли само собой так вышло, но к концу дня про сучок знала вся деревня. И стал Пашка к концу дня ужасно психованный.

Беда одна не ходит. В ту же ночь опозорился Пашка с Люськой. Люська сперва удивилась, потом обиделась, потом чего-то дурацкое заподозрила — и в рёв.

— Да ты, Люсь, погоди, Люсь, — шептал Пашка. — Ну чего ты, Люсь? Я щас, щас я это…

Но с перепугу и подавно ничего не вышло, а Люська ревела от этого только сильней.

Весь следующий день Пашка чувствовал себя виноватым, а как загладить вину такого рода — не знал. В Люське объявилась забытая уже Пашкой досвадебная ее гордость. Не гордость, конечно, а так, дурость. Но все равно, одного Люськиного вида хватило на то, чтоб Пашка целый день просидел за курятником, грустно разглядывая свой сучок.

— А может, в нём сила какая? — размышлял Пашка. — Не просто ж так я его с собой тягаю. Может, он чего делать может?..

Люську он ночью и пальцем тронуть боялся. Плакать Люська больше не плакала. Повздыхала немного, как бы невзначай поприкасалась к Пашке разными местами, однако Пашка был настороже: хоть кой-чего и чувствовал, но решил себя копить. Люське дальше нечаянных прикасаний не позволяла идти все та же ее дурость. И Люська уснула.

… А к Пашке пришел чёрт.

— Ты, Паш, не думай, — с порога сказал чёрт, — что твой сучок — простая палка. В нем сила большая скрыта. Просто так такие сучки не попадаются. Он многое делать может. Вот я пойду пока, а ты утром его проверь. Зайди, например, в курятник, пускай тебе петух яйцо снесет.

Покачав люльку и дав пацану пососать кончик хвоста, черт исчез, топоча копытцами.

В курятник Пашка прибежал ни свет ни заря. Петух оказался не на шестке, где сидели все куры, а внизу, на соломе, среди уток.

— Ну-ка, иди, Петя, иди на хрен отсюда, — сказал Пашка петуху.

Петька, недовольно болбоча, сделал шаг в сторону. Никакого яйца под ним не было. Пашка изловчился, словил петуха, ощупал. И в самом петухе яйца тоже не было.

— Сбрехал! — разочарованно подумал Пашка о черте. —  Или приснился.

Уже безо всякой надежды Пашка шевельнул солому в том месте, где сидел петух, и рот его растянулся до ушей: в Пашкиной ладони лежало большое, белое, чуть примазанное пометом яйцо.

…Теперь Пашкина жизнь начала складываться совсем странно. Мысль о сучке всё больше завладевала Пашкой, а с другой стороны по этой самой причине приходилось сторониться людей.

Да и сами они стали от Пашки шарахаться. Даже родная жена, спросив, привязал ли он сучок к трактору, в ответ на рассеянное Пашкино «нет» съязвила, что привязывать его надо не к трактору, а к самому Пашке с определенной целью и в определенный момент.

Беда оказалась и с яйцом. Было оно утиным и было всего один раз. Но, во-первых, петух просидел всю ночь с утями, а во-вторых, петушиные яйца, которые до Пашки никто не видел, могли запросто походить на утиные. Ничего удивительного тут нету. Что ж до того, что опыт удался только раз, так ведь и черт больше не появлялся.

Ни о чём другом, кроме сучка, Пашка теперь не думал. По этой самой причине пришлось ему бросить трактор и устроиться сторожем на кормовой склад. Ничто не мешало бы Пашке спокойно жить. Чего тут! Сиди в сторожке, плитка, чайник, до сучка никому дела нет.

Не тут-то было! То ли оттого, что плохо Пашка сторожил, то ли оттого, что сторожить он не мог, потому что все время убивал на сучок, но к концу первой недели его работы со склада пропал мешок комбикорма. Через день — еще два. И Пашку пригласила милиция.

…Записав нехитрые Пашкины показания, участковый Евдохин отложил карандаш и вдруг спросил:

— Слушай, Коростелёв, а что это у тебя за этот… за как его… за сучок такой, а?

Пашка, твердо глядя на Евдохина, положил сучок на стол перед милиционером.

— А чего ты им делаешь?
— Яйца с петуха.

Милиционер Евдохин недоверчиво посмотрел на Пашку и задал уже совершенно глупый вопрос:

— А кто тебя этому научил?
— Чёрт, — сказал Пашка.
— Кто?!
— Чёрт.
— Та-а-ак, — сказал Евдохин.

Предупредив Пашку об ответственности за дачу ложных показаний, он положил перед собой еще один лист.

— Рассказывай.

Пашка рассказал.

— Плохо это, — огорчился Евдохин.
— Почему? — удивился Пашка.
— Тут, Коростелёв, в войну полицаев много было. У тебя зубы целые?
— Целые.
— Не лечил, не рвал?
— Нет.
— А ну, покажи!

Пашка показал.

— Да, действительно целые. Это уж совсем никуда.
— Дались тебе мои зубы. Что тебе с них? — сказал Пашка.
— А на каком языке чёрт разговаривал?
— На русском, я других не понимаю.
— Не агитировал?
— За что?
— Против власти.
— Нет.
— Музыку, может, крутил, разврат показывал?

Пашка вспомнил печальную ночь с Люськой и убежденно сказал:

— Разврата не было.

Евдохин встал, вложил в зубы карандаш и прошелся по комнате.

— Иногда, — сообщил Евдохин, — враги вставляют нашим людям в зубы радиоприемники и начинают из-за океана агитировать. Часто в религиозной форме. Поэтому надо бы оглядеть твою хату.

Пашка забрал сучок и они вышли с участковым на улицу.

— Садись, — показал Евдохин на мотоцикл.

Пашка залез в коляску.

Евдохин вставил ключ в зажигание и ударил ногой по стартеру. Мотор даже не чихнул.

— Это ещё что за такое? — удивилась милиция.

Он попробовал еще раз. Потом еще. Двигатель молчал. Евдохин подозрительно посмотрел на Пашку:

— А ну, вылазь со своим сучком.

Пашка вылез и отшел подальше от мотоцикла.

— Подсос нажми! — крикнул он Евдохину.

Евдохин ткнул пальцем кнопку подсоса и опять дернул стартер. Мотоцикл завелся.

— Садись! — кивнул участковый.

Но стоило Пашке влезть в коляску, как мотор опять заглох.

— Так! — сказал Евдохин. — Так. Сучок, говоришь? Не, брат, это точно враги. А ну, пошли пешком.

Дома Пашка пошарил под крыльцом в поисках ключа. Ключа не было. «Наверно, Люська у соседа оставила» — подумал про себя Пашка и, ни слова не говоря, направился к хате Ишуткиных. Евдохин не отставал. Пашка толкнул дверь и, войдя в сени, они с участковым наткнулись на перепуганного Ваську.

— В сарае, в сарае, — забормотал Васька, — сам покажу.

«Шо за дурак — ключ в сарай вешать», подумал Пашка. А Васька, зыркая то на него, то на Евдохина, открыл сарай. Ключа там Пашка не увидел, зато наметанный глаз Евдохина опознал все три мешка с комбикормом.

— А ну, покажи ещё раз.

Пашка достал из кармана сучок.

— Странно, — сказал Евдохин, — а так посмотреть — обыкновенная палка.

Васька глядел на кума волком.

… А ночью опять пришел чёрт.

— Ты, Паш, извини, — сказал чёрт, — что я  прямо вот так с тобой по-английски говорю. Сейчас мы музычку заведем. Ты пока жену разбуди.

Страшно загремели балалайки. Пашка принялся толкать жену:

— Люсь, а Люсь!…Слышь, Люсь, проснись. Хочешь, я тебя с чертом иностранным познакомлю?

Люська открыла глаза и, поняв Пашку совсем не так. как надо, сказала:

— А мы знакомы. Только чё ж с иностранным-то? Никакой он не иностранный. Это мой родной. Чёртик!

— Не трожь меня!!! — не своим голосом заорал Пашка. — Убери руки!!!

…Целый год он прожил один, на выселках, в пяти километрах от деревни, в лесу. Через год приехал Евдохин.

— Хорошо у тебя тут! — сказал Евдохин. — Собаки не гавкают, преступности нету.
— Нету, — настороженно согласился Пашка, соображая к чему это клонит участковый.
— И тихо, — сказал Евдохин. — Правильно ты, Паш, сюда переехал.
— Может и правильно, — сказал Пашка, — только я обратно перееду. В деревню хочу. Хватит. Пацан без батьки растет.
— Эт, понятно, плохо, — согласился Евдохин. — Только переезжать зачем. Тут можно хату поставить нормальную.

Он замолк, а потом вдруг спросил:

— Паш, а сучок ты свой куда дел?
— Зарыл.
— Вон оно как, — протянул Евдохин.
— Надоело, — признался Пашка. — Всю душу он мне вымотал.
— Это да, — покладисто сказал Евдохин и начал озираться. — А где зарыл-то?
— Да вон, на поляне, — сказал Пашка и ушел в избу собирать вещи.

Он уже закончил увязывать узел, когда взгляд его упал в окно: Евдохин из Пашкиного ведра поливал поляну.

— Ты чё делаешь-то? — не веря тому, что видит, закричал Пашка. — Ты чёй-то?! Евдохин!

Евдохин поставил ведро и подошел к Пашке.

— Ты вишь, какое дело, Паш, — сказал он, смущаясь. — Сучок, он, конечно, твой. Только ведь мы тоже за свою жизнь мало счастья видели. Война там, разруха… А тут…

И взгляд его просветлел.

— Да какое счастье?! Душу он мне вымотал, понимаешь?! Ухожу я! Все!

Евдохин кивнул:

— Понимаю. Твое слово — ты и уходи, а за доброе дело спасибо!
— Да какое ж доброе, Евдохин?! Ты ж с ума тут с ним в одиночку сойдешь, ты хоть это пойми!!!
— А чё ж один-то? — неожиданно сказал Евдохин. — Я да Васька Ишуткин, да еще домов с пять строиться тут у тебя собрались. Потянулись к тебе люди, Паш, во как получается.

…Он развернулся и, взяв ведро, пошел на поляну.

В 1978 году в деревню Сучьины Дети провели электричество…..